Джозеф Сандлер (доктор философии, доктор медицины) и Анна-Мария Сандлер (дипломированный специалист и главный консультант)*
(Перевод с английского В.В.Старовойтова)
Общепризнанна выдающаяся способность Мертона Гилла акцентировать внимание на разработке критически важных проблем в психоанализе. Хотя ранее он был, возможно, наиболее известен своими вкладами в различные области психоаналитической психологии, в последнее время Гилл занялся рассмотрением одного из самых фундаментальных аспектов психоаналитической техники – анализа переноса. Его взгляды, изложенные в двух томах недавно вышедшей монографии (Gill, 1982; Gill & Hoffman, 1982), посвящены детальному рассмотрению особой технической установки, которую он ранее мельком описывал в ряде своих предыдущих публикаций (смотрите, Gill & Muslin, 1976; Gill, 1979).
В данной работе ясно выражен акцент автора на потребности с самого начала анализа прислушиваться к манифестациям переноса и отдавать приоритет интерпретациям переноса в анализе здесь-и-сейчас. Исходя из этого, Гилл настаивает, что аналитику требуется быть чувствительным к неизбежному воздействию своих интервенций (или их отсутствия) и взаимоотношений на материал пациента, и в подходящее время их интерпретировать. То, что продуцируется пациентом, является, согласно Гиллу, в первую очередь результатом взаимодействия между тем, что стремится выйти на поверхность со стороны пациента, с одной стороны, и вкладом (схожим с дневным остатком в сновидении) со стороны аналитика, с другой.
Возможно, аналогичным образом, отклик любого практикующего аналитика на формулировки Гилла будет отражать взаимодействие между техническими позициями и предрассудками, укорененными в его клиническом опыте, и теми идеями, которые выдвинуты в этих двух монографиях. Имея это в виду, мы хотим подойти к обсуждению позиции Гилла, насколько это в наших силах, высказав вначале некоторые относящиеся к делу аспекты наших собственных взглядов по поводу техники. Мы надеемся, что это даст нам возможность более точно сфокусировать внимание на отличиях между позицией Гилла и нашей собственной, а также подчеркнуть, каковы, по нашему мнению, некоторые важные аспекты его вкладов в теорию техники.
То, каким путем следует аналитик в анализе пациента, глубоко связано с его целями в аналитической работе. Если аналитик стремится интеллектуально познакомить пациента с содержанием примитивных детских желаний и фантазий последнего, тогда он может придерживаться интеллектуального маршрута интерпретации символического смысла сообщений пациента. Хотя в наше время редко встретишь аналитика, стремящегося к реализации такой цели, не всякий аналитик может быть полностью удовлетворен высказываниями Фрейда, что анализ стремится сделать бессознательное сознательным или заменить Оно на Я. Наша собственная (возможно, довольно идиосинкразическая) точка зрения следующая: Аналитик пытается помочь пациенту, в конечном счете, принять инфантильные желаемые аспекты себя, которые породили болезненный конфликт и стали нести для пациента угрозу в ходе его развития. Как следствие, аналитик стремится добиться, чтобы пациент смог терпимо относиться к дериватам этих частей себя в сознательном мышлении и фантазиях. Другими словами: главная аналитическая цель – подружить пациента с ранее неприемлемыми частями себя, чтобы он смог хорошо относиться к тем желаниям и фантазиям, которые ранее несли для него угрозу. Для достижения этой цели, аналитик должен обеспечить, посредством интерпретаций и способа их подачи, атмосферу терпимости к инфантильному, перверсному и оскорбительному, атмосферу, которую пациент может сделать частью собственных отношений к себе, которую он может интернализовать вместе с тем пониманием, которого достиг в совместной работе с аналитиком (Sandler & Sandler, 1983) .
Эта формулировка аналитической цели может быть понята как вариант утверждения, что анализ стремится «сделать бессознательное сознательным». Конечно, банально говорить о «бессознательном» пациента, когда при этом имеются в виду все процессы и содержания, которые существуют вне его сознательного восприятия. Мало кто сомневается, что данное понятие использовалось Фрейдом гибким образом (как это столь ясно показал Гилл в своей монографии 1963 года «Топография и системы в психоаналитической теории».) С тех пор гибкость в использовании понятия бессознательного была продемонстрирована большинством аналитиков. Данное качество концептуальной эластичности – необходимая характерная черта многих концепций в нашей области (J. Sandler, 1983). Для достижения несколько большей степени точности в описании нашего теоретического подхода к проблемам техники, мы нашли полезным проводить различие между тем, что назвали прошлым бессознательным и настоящим бессознательным. Прошлое бессознательное может пониматься как содержащее весь диапазон безотлагательных, императивных желаний, импульсов и реакций индивида, которые сформировались в ранний период его жизни (J. Sandler, 1974). Под этим понимается нечто большее, чем инстинктивные желания того или иного вида. Мы включаем сюда безотлагательные и спонтанные способы реагирования в любой данной психологической ситуации, в любой данный момент, в любом особом наборе внутренних или внешних обстоятельств. Императивные импульсы, которые принадлежат к прошлому бессознательному, могут рассматриваться как реакции на любое «требование работы», предъявляемое к индивиду, проистекающее из какого угодно источника. Происхождение этих требований может быть инстинктивным, но не обязательно должно быть таковым. Так, например, решения конфликта, придуманные или тщательно разработанные в раннем детстве, приобретают качество безотлагательности, как и все те виды реакций, цель которых – избегание опасных ситуаций и сохранение безопасности, действие которых запускается неприятными аффективными сигналами.
В прошлом бессознательном мы можем обнаруживать безотлагательные фантазии (сравните, G.S.Klein, 1967, о безотлагательной способности формирования и восприятия идей), разработанные в относительно раннем возрасте, фантазии, которые обладают качеством решения проблем, утешения и исполнения желания. В прошлом бессознательном мотивация для таких желаний будет включать в себя нарциссические раны и угрозы объектной утраты, а также множество других тревог, включая страхи кастрации или другие формы телесного увечья. Стоит отметить, что концепции фиксации и регрессии вполне могут применяться к содержаниям прошлого бессознательного при условии, что эти концепции связаны с понятием энергии либидинального влечения.
«Ребенок внутри взрослого», представленный прошлым бессознательным, является, кроме того, объект-связанным ребенком, и его объектные взаимоотношения, как в реальности, так и в фантазии, намного более сложные и межличностные, чем это может быть объяснено или описано на языке катексиса объектов инстинктивной энергией влечения (Sandler & Sandler, 1978). У взрослого прошлое бессознательное содержит такие взаимоотношения как составные части внутреннего мира «интернализованного ребенка». Для этого внутреннего мира нам пришлось принять в расчет высоко развитые взаимодействия с внутренними представителями фигур детства, взаимоотношения, которые выражают себя в фантазиях, принадлежащих к прошлому бессознательному. Описываемый здесь внутренний мир – это мир, в котором всё ещё бессознательно доминируют примитивные формы мышления и в котором, посредством использования защитных механизмов, характерных для первых лет жизни, защиты содержат сильно выраженные элементы смещения, проекции и отрицания. На конструкцию мыслей и фантазий, которые входят в прошлое бессознательное, влияют примитивные теории мира, и такие предположения, как принцип Талиона, принимаются как нечто само собой разумеющееся. Прошлое бессознательное содержит конфликтные решения, которые, как раз в силу того, что они были разработаны для противодействия болезненным ситуациям, приобретают безотлагательный характер всегда, когда возникает боль или тревога, связанная со специфическим конфликтом (или какой-либо сигнал неприятного аффекта).
Фундаментальной характеристикой прошлого бессознательного, как мы полагаем, является то, что все те склонности, которые оно содержит, в некоторое особое время в развитии ребенка были осознанно Я-сообразными, однако утратили это качество в ходе последующего развития. Хотя они продолжают свое существование и активны в настоящем, они неприемлемы для взрослого и могут находить свое выражение лишь в видоизмененных формах – и именно эти видоизмененные формы будут нас интересовать при обсуждении взглядов Гилла на перенос. Ряд следующих друг за другом эволюционных и других конфликтов, в конечном счете, привел к созданию барьера вытеснения, совпадающего по времени с кристаллизацией Сверх-Я и вступлением в латентный период, и сделал отклики и импульсы в прошлом бессознательном неприемлемыми. Следуя Фрейду (1900, 1917), мы можем описывать все процессы видоизменения, искажения, адаптации и защиты, завершившиеся массивным вытеснением, которым обычно заканчивается эдипальная фаза, как первую цензуру.
Рассматривая прошлое бессознательное как соответствующее, с точки зрения развития, первым четырем-шести годам жизни, мы определенно грешим сверх упрощением. Тем не менее, на нас произвела впечатление та степень, в которой барьер вытеснения действительно закрывает сравнительно прямой доступ к ранней жизни индивида, которая, по большей части, лишь реконструируется в ходе анализа. Данная реконструкция обычно подкрепляется теми остаточными воспоминаниями, которые доступны из первых лет жизни, но которые могут быть поняты лишь в свете более поздней реконструкции. Хотя вытеснение как механизм защиты определенно используется примерно до пятилетнего возраста, лишь в пятилетнем возрасте оно приобретает особую силу. До этого защиты в основном включают в себя отрицания, смещения и различные формы проекции и экстернализации, так что то, против чего направлена защита, скорее преломляется и искажается, нежели чем насильственно подавляется.
Хотя прошлое бессознательное активно в настоящем и стимулируется внутренними или внешними событиями, происходящими здесь-и-сейчас, то, что мы обозначили как настоящее бессознательное, понимается как совсем иная функциональная организация. Топографически, она может рассматриваться как система, лежащая между прошлым бессознательным, с одной стороны, и сознанием и подвижностью, с другой. Во многих (но определенно не во всех) отношениях она соответствует системе предсознательного топографической модели или бессознательному Я структурной теории. В то время как прошлое бессознательное действует и реагирует в соответствии с прошлым, настоящее бессознательное озабочено сохранением равновесия в настоящем, и воспринимает импульс из прошлого бессознательного как вторгающийся и расстраивающий .
Из-за неуместного (и часто потенциально разрушительного) качества импульса из прошлого бессознательного, с ним приходится иметь дело, подходящим образом, настоящему бессознательному. В этой связи мы можем различать два набора адаптивных процессов, каждый из которых функционирует, чтобы сделать такой импульс менее неудобным. Первый из них состоит в приведении прошлого в соответствие с требованиями настоящего. Так, если аналитик высказывает замечание, что пациент испытывает унижение, пациент может немедленно отреагировать, рассказывая императивную, успокаивающую, грандиозную эдипову фантазию, выработанную прошлым бессознательным. Однако эта фантазия принадлежит отдаленному прошлому и должна быть приведена в соответствие с настоящим для достижения лучшей «подгонки» к ситуации здесь-и-сейчас, то есть, чтобы быть менее диссонирующей и несообразной. Процесс подгонки реакции из прошлого, чтобы сделать ее сообразной с настоящим, конечно же, хорошо знаком аналитикам как процесс «повторения прошлого в настоящем». Однако такое повторение, в той степени, в какой оно происходит в настоящем бессознательном, находится вполне вне сознательного осознания. Здесь следует подчеркнуть, что именно в этой точке процесса подгонки мы можем начать говорить о переносе, там и тогда, когда личность аналитика втягивается в происходящую здесь-и-сейчас версию детского импульса, ибо содержание этого раннего импульса станет неизбежно, тем или иным образом, вовлекать в себя взаимодействие между собой и объектом. Трансферентные импульсы, подобно любому другому содержанию импульса в настоящем бессознательном, представляют собой взрослые формы инфантильных желаний.
Если видоизмененная, модернизированная форма детского импульса (как в упомянутом нами примере императивной фантазии) не порождает конфликт с присущими ему тревогами или другими болезненными чувственно воспринимаемыми сигналами, тогда ей может быть позволено без помех продолжать движение в направлении поверхностного выражения, и пациент может погружаться в грезу наяву, которая является простым переносом фантазии из прошлого в настоящее. Затем он может сообщить ее аналитику. Однако, исходя из нашего опыта, такой простой перенос без какой-либо степени защитного искажения или маскировки редок. Если, как это обычно происходит, детский импульс, модернизированный в настоящем бессознательном, вызывает конфликт, тогда в игру вступает второй набор адаптивных процессов. Данный импульс должен быть видоизменен (или сдержан) защитой. На него оказывается воздействие в настоящем бессознательном, и входящие в него элементы реорганизуются, изменяются и перестраиваются. То, что мы получаем, является (всё ещё бессознательным) дериватом детского импульса .
Следуя высказанному Фрейдом предположению, что существует «вторая цензура» между системами предсознания и сознания топографической модели, мы предположили на основании клинического опыта, что может быть постулирована сходная вторая цензура между настоящим бессознательным и сознанием, и что настоящее бессознательное может рассматриваться как обладающее глубиной в том смысле, что определенные его содержания могут восприниматься как с большей готовностью переносимые в его более глубоких областях, чем в областях, ближайших к сознанию…. « [настоящее бессознательное], таким образом, имеет более глубинную и более поверхностную части, и определенное содержание может приниматься…в глубинную часть, выноситься внутри системы, однако подвергаться воздействию дополнительных защит или сопротивлений по мере продвижения в направлении к сознательному осознанию….Следует отметить…и дальнейшие характерные черты. Хотя настоящее бессознательное может использовать крайне сложные вторичные процессы, оно обладает высокой толерантностью к противоречиям. Одна фантазия без каких-либо проблем может сосуществовать бок о бок с другой, противоречащие друг другу теории и мысли могут переноситься без какого-либо замешательства, ибо все эти конструкции существуют во тьме…. Вторая цензура…имеет эволюционные корни, отличные от первой. Хотя она определенно содержит другие элементы, ее фундаментальная ориентация направлена на избегание стыда, замешательства и унижения. В своих корнях вторая цензура определенно принадлежит к ранней жизни, когда ребенок может испытывать такие эмоции и начинает заменять сознательное фантазирование, которое встречает социальное неодобрение, игрой. Она отражает, главным образом, то различие, которое существует в детстве между тем, что может осуществляться секретным образом, и тем, что может быть позволено показывать другим….Замечание, «не будь глупцом», является одним из наиболее могущественных социальных запретов детства, и страх быть «глупым» или тупым является глубоким.
По мере того как ребенок развивает возрастающую способность предвидения стыдящих реакций со стороны других людей (со всеми теми дополнениями, внесенными в свои ожидания, которые проистекают от его собственных проекций), так что ребенок будет становиться своей собственной высказывающей неодобрение аудиторией и будет переносить внутрь себя социальную ситуацию в форме второй цензуры … дозволяя проходить через сознание лишь тому содержанию, которое приемлемо для интернализованного социального суждения второй цензуры. Такое содержание должно быть благовидным, а также не смешным или «глупым». В некотором роде, вторая цензура является намного более нарциссической, чем первая, однако вовлекаемый в нее нарциссизм склонен центрироваться вокруг страхов в связи с осмеянием, с тем, что тебя посчитают «глупцом», «сумасшедшим», смешным или ребячливым, и, в особенности, вокруг страхов подвергнуться унижению» [Sandler & Sandler, 1983, pp.420-422].
С точки зрения развития, мы можем предположить, что как прошлое бессознательное, так и настоящее бессознательное существуют сравнительно с ранних пор, но, возможно, не отчетливо отделены друг от друга – а также не отделены ясным образом от сознания – примерно до пятилетнего возраста, когда происходит столь много изменений. Начиная с этого времени и далее, мы можем рассматривать эти две бессознательные системы как разделенные, хотя следует иметь в виду, что проведенное здесь различие было заострено для наших особых целей. «Вторая цензура отражает прогрессивную социализацию ребенка, который в начале латентного периода идет в школу, где его учителя и ровесники ожидают, что он будет вести себя в соответствии с тем, что эти группы считают более взрослыми моделями поведения. … Ребенок предпринимает энергичные усилия, чтобы «распрощаться со старыми детскими привычками» и прийти в согласие с новыми идеалами поведения, которые ему навязываются внешним руководством или ровесниками из его группы» (Sandler & Sandler, 1983, p.422).
Ранее мы упоминали, что для достижения того, что мы считаем целью аналитической работы, нам надо подвести пациента к той точке, где он сможет переносить, более безопасным и более дружелюбным образом, ранее непереносимые аспекты себя. Для достижения этого ему потребуется приобрести глубинное понимание, эмоционально убедительным образом, не только содержания своих бессознательных фантазий, но также природы того, что, для текущих целей, мы станем описывать как его «внутренний мир»: то есть, его бессознательное отношение к своим интроектам, с которыми у него ведется непрекращающийся бессознательный внутренний диалог (Sandler & Sandler, 1978), его бессознательные тревоги и конфликты, а также его способы разрешения таких конфликтов. Всё это включает в себя, конечно, понимание присущих ему защитных механизмов и манёвров, с особым упоминанием тех проекций и экстернализаций, которые происходят в его бессознательной фантазийной жизни – того спектра механизмов, который стали называть проективной идентификацией. В той степени, в какой мы можем достигать наших аналитических целей, мы полагаем, что сможем вызвать уменьшение конфликта и связанных с ним болезненных аффектов и добиться, чтобы то, что ранее не терпелось вблизи сознания, смогло проникнуть в сознательное или предсознательное мышление и фантазию.
Материал, доступный для нашей аналитической работы, содержит то, чему пациент может позволить выход на поверхность. Наша задача – работать с пациентом таким образом, чтобы как можно больше из того содержания, которое подошло близко к поверхностным слоям настоящего бессознательного, могло стать легко доступным для осознания. В нашей работе мы стремимся добиться высвобождения такого материала через подходящие интерпретации, в особенности через интерпретацию конфликта. Но так как то, что нам доступно, является взрослой формой релевантного бессознательного содержания, для того, чтобы описать прогрессивное отображение внутреннего мира пациента и центральных и повторяющихся тем в его настоящем бессознательном, нам также приходится реконструировать прошлое пациента релевантным образом, в такой же степени, в какой нам приходится создавать конструкции по поводу его текущего внутреннего мира (который, конечно же, является прямым наследником того внутреннего мира, который он сформировал в детстве); и мы связываем их вместе. Другими словами, мы стремимся расширить знание и понимание пациентом ранее бессознательных релевантных аспектов его репрезентативного мира (Sandler & Rosenblatt, 1962). В заключение данного раздела хотелось бы добавить, что из-за постоянного стремления пациента к актуализации желаемых фантазий в настоящем бессознательном – и здесь мы полностью согласны с Гиллом – наиболее убедительным путем к прояснению содержаний настоящего бессознательного является путь через анализ переноса.
Первый том «Анализа переноса» для удобства разделен, как о том говорится во введении, на десять глав. Мы придерживаемся заглавий Гилла при обсуждении некоторых аспектов его взглядов.
Гилл начинает свою монографию с утверждения о том (р.1), что в ней «обсуждается сдвиг акцента в … преобладающем мнении, как в понимании, так и в анализе переноса». Он акцентирует внимание «на центральном значении анализа переноса не просто из-за классической генетической интерпретации, но также, что более важно, из-за понимания часто в значительной степени имплицитных манифестаций переноса в текущей аналитической ситуации». Это не следует понимать как «преуменьшение важного значения генетических интерпретаций переноса». Гилл воспринимает это как вопрос приоритета.
Гилл (р.2) высказывает предположение, что Фрейд, «в сущности … никогда не придавал центрального значения интерпретации переноса, какое она должна была бы иметь», однако, по контрасту с техникой Фрейда, наблюдается текущая и нежелательная тенденция к отсутствию реакции со стороны аналитика, с рациональным объяснением, что внутренний запрет на взаимодействие с пациентом делает «перенос как можно более резко отходящим от его переплетения с текущей ситуацией». Для Гилла, отсутствие реакции со стороны аналитика само по себе является существенной частью взаимодействия, так как любое поведение аналитика в аналитической ситуации потенциально включает в себя компоненты материала переноса пациента.
Гилл считает, что в данной монографии «представлена систематическая организация материала и поставлены новые акценты». Так оно и есть. В данной работе собраны вместе многие ранее не организованные в одно целое элементы и параметры техники, и ее можно рассматривать как важное и крайне желательное критическое исследование наших взглядов на анализ переноса. Гилл наилучшим образом подходит для выполнения такого рода работы. Даже хотя многими коллегами будут (в различной степени) высказываться оговорки по поводу некоторых из его предположений, мы можем ожидать, что психоаналитическая теория техники никогда не будет прежней.
1. Что имеется в виду под интерпретацией переноса?
Гилл начинает эту главу со сдержанного высказывания: «Интерпретация переноса сама по себе является чем-то неясным». Затем он продолжает вносить определенные важные прояснения в ходе обсуждения тех различных способов, в которых концепция переноса использовалась и описывалась Фрейдом и многими последующими авторами. Он использует понятие Фрейда о «не вызывающем возражений позитивном переносе» («дружеском переносе») как основу для того, что он называет помогающим переносом, и противопоставляет его тем переносам, которые порождают сопротивление.
Ясно видно, что Гилл хорошо понимает те трудности, которые возникают при определении переноса исключительно на основе повторения прошлого. Если мы посмотрим, каким образом аналитики действительно используют эту концепцию, то становится очевидно, что они используют ее как «пластичную» или «гибкую», специфический смысл которой может изменяться в разных контекстах (J.Sandler, 1983). Если бы мы вынуждены были дать ей определение, то оно включало бы в себя широкое определение «взаимодействия». Гилл продолжает проводить различия в связи с отношением переноса к сопротивлению, к желанию и к защите. Внутри описанных нами рамок переноса, которые мы в общих чертах описали в первой части данной статьи, мы могли бы сказать, что, в самом общем смысле, перенос возникает, когда личность аналитика представлена каким-либо образом в желаемых фантазиях и мыслях в настоящем бессознательном или в сознательном представлении. Возникают обширные проблемы, связанные с таким широким взглядом на перенос.
Гилл (рр.15-20) далее проводит различие между «двумя главными разновидностями интерпретации переноса, [которые] могут быть наилучшим образом охарактеризованы как связанные с двумя различными манифестациями сопротивления».
Первая из них относится к интерпретации того, что Гилл называет «намеком на перенос». Это такая «интерпретация, содержание которой, хотя оно явно свидетельствует о чем-то ином, чем перенос, включает скрытый намек на перенос». Вторая – это такая «интерпретация, содержание которой явно свидетельствует о взаимоотношении, и действительно является переносом в том смысле, что важные его составляющие находятся как вне, так и внутри текущей аналитической ситуации». Гилл продолжает связывать интерпретации намеков на перенос с «сопротивлением осознанию переноса», и второй тип переноса, в котором имеет место трансферентное искажение содержания, открыто связанного с аналитиком, с интерпретацией «сопротивления разрешению переноса». Определение Гилла относится к тому, что мы можем называть дериватами бессознательных переносных мыслей или желаемыми фантазиями в настоящем бессознательном. Они могут относительно мало изменяться «второй цензурой» или же значительно ею модифицироваться. Они могут не содержать какой-либо явной ссылки на аналитика или на аналитическую ситуацию, или могут (как это часто имеет место) содержать такие явные ссылки. Однако, как отмечает Гилл, прямые ссылки на аналитика «могут также скрывать косвенные намеки на перенос».
Гилл выделяет следующие виды интерпретаций: (1) Интерпретации сопротивления переносу. (2) Интерпретации сопротивления разрешению переноса, подразделяемые на (а) интерпретации, которые работают с переносом в ситуации здесь-и-сейчас, и (б) генетические интерпретации переноса, то есть интерпретации «сходства между трансферентным отношением и прошлым». (3) Вне-переносные интерпретации, в которых не делается какая-либо ссылка на аналитика.
Мы не целиком удовлетворены описанной Гиллом второй категории интерпретаций переноса, потому что считаем, что она слишком тесно связана с понятием переноса как неуместного повторения прошлого, даже хотя Гилл вроде бы отрицает такой взгляд на перенос. При описании второго типа переноса как «сопротивления разрешению переноса» Гилл недостаточно акцентировал внимание на элементе защитного искажения латентных трансферентных фантазий. Согласно нашему опыту, к этому явно трансферентному материалу следует подходить в точности тем же самым образом, как и к любому другому материалу, продуцируемому пациентом. Конечно, явный трансферентный материал может быть повторением прошлого взаимоотношения или связи – модернизированной в настоящем бессознательном – которой позволено продвигаться к поверхности сознания. Но он в равной степени может быть результатом сопротивления осознанию лежащего под ним бессознательного переноса. Мы подчеркиваем этот момент, потому что он очень легко может незаметно переходить в предположение, что любое явное содержание переноса является по сути повторением прошлого. В обоих типах сопротивления, как нам кажется, стоящая перед аналитиком проблема заключается в том, чтобы добиться от пациента большего принятия содержаний своего настоящего бессознательного. В то же самое время, мы целиком согласны с подчеркиванием Гиллом необходимости для аналитика прислушиваться к намекам на лежащий под ними перенос, даже если явное содержание того материала, который продуцирует пациент, может казаться не имеющим какой-либо прямой связи с переносом. Мы также согласны с подчеркиванием Гиллом необходимости работать с пациентом по раскрытию имплицитного бессознательного материала пациента.
2. Перенос и сопротивление
Гилл высказывает предположение, что «если отказаться от необоснованного приравнивания защиты и сопротивления, то из этого следует, что всякое сопротивление проявляет себя посредством переноса». Он считает, что все часто употреблявшиеся термины, такие как защитный перенос, перенос защиты и защита переноса, связаны с сопротивлением осознанию переноса, в то время как трансферентное сопротивление связано с сопротивлением разрешению переноса. Однако Гилл не отвергает концепцию защиты и замечает (р.30), что «любое особое отношение со стороны пациента расположено где-то вдоль континуума, с акцентом, главным образом, на защите на одном полюсе, и на желании, на другом». Он говорит, что «в целом … если пациент открыто не говорит о данном взаимоотношении, преобладает полюс защиты, и мы, вполне вероятно, обнаружим сопротивление, вовлеченное в перенос или в сопротивление осознанию переноса. С другой стороны, если пациент открыто говорит о данном взаимоотношении, преобладает трансферентное желание, и мы, вполне вероятно, станем описывать данную ситуацию как ситуацию сопротивления разрешению переноса».
Мы вполне согласны с Гиллом в его акценте на сопротивлении, нежели чем на защите, при рассмотрении техники клинического анализа. Концепция переноса намного эмпатичнее отражает борьбу внутри пациента по защите себя от соприкосновения с (и испытывания толерантности к) ранее неприемлемыми частями себя, которые рвутся к выражению, удовлетворению и актуализации в аналитической ситуации. Однако мы снова не во всем согласны с Гиллом по поводу проводимого им различия между двумя главными типами сопротивления (сопротивление вовлеченности в перенос добавляется как третья категория в этой главе). В предположении, что когда материал пациента относится к взаимоотношению с аналитиком, он, более вероятно, будет отражать желание, нежели защиту, Гилл снова, как нам кажется, возвращается к взгляду на перенос как на повторение прошлого, хотя ранее в своей презентации открыто принял более широкую точку зрения на перенос. Он снова, как нам представляется, недооценивает роль текущего конфликта и защитных маневров, предпринимаемых пациентом для перевода трансферентных фантазий и мыслей в настоящем бессознательном в открыто высказываемый аналитический материал, даже хотя это явное содержание прямо относится к анализу.
Колебание Гилла по поводу концепции защиты как используемой в связи с клинической ситуацией, вероятно, в равной степени относится к понятию цензуры. При использовании этой концепции Фрейда мы говорили о понятийном барьере, состоящем из целого набора процессов, которые видоизменяют, подавляют, искажают, смещают, меняют на противоположное, и, в целом, вычеркивают или маскируют бессознательное репрезентативное содержание, связанное с неприемлемыми импульсами или желаемыми фантазиями. Станет или нет пациент переносить свои припоминания на взаимоотношение с аналитиком, будет с самого начала анализа зависеть от отношения аналитика к интерпретации сопротивления, обусловленного действием второй цензуры – однако мы не видим, что это каким-то особым образом связано с желанием, а не с защитой.
Гилл начинает вторую главу с утверждения, что «всякое сопротивление проявляет себя посредством переноса», и заканчивает ее словами, что «все, а не просто большая часть, интерпретации сопротивления являются [должны быть?] трансферентными интерпретациями». Такое представление центрально для его подхода и должно тщательно исследоваться. Во-первых, мы вынуждены предположить, что Гилл использует здесь понятие переноса в самом широком смысле этого термина, для включения в него большего, чем одного лишь повторения прошлых взаимоотношений. При таких условиях, а также принимая во внимание тот факт, что пациент находится в межличностной ситуации, мы можем предположить, что все его проявления и коммуникации имеют элемент отношения к аналитику. Вдобавок к этому, мы также можем сказать, что бессознательные фантазии, связанные с императивными импульсами в настоящем бессознательном, обладают желаемым (в отличие от осуществляющего желания) компонентом, вовлекающим в себя взаимодействие Я и объекта. Как следствие, имеет место побуждение к актуализации их здесь-и-сейчас в аналитической ситуации, к удовлетворению бессознательного желания в актуальности аналитического взаимоотношения . Такие желания являются, конечно, продуктами конфликта, а также его решениями, которым может (или нет) быть позволено выходить наружу при проходе через вторую цензуру, и (как ранее подчеркивалось), они не должны просто и исключительно приравниваться к «бессознательным инстинктивным желаниям».
Принимая всё это во внимание, мы всё ещё стоим лицом к лицу перед вопросом, должны ли или нет все интерпретации сопротивления даваться в форме интерпретаций переноса. Мы вполне можем согласиться, что все сообщения пациента обладают трансферентным элементом (в широком смысле понятия переноса). Однако всегда ли этот элемент самый важный для пациента в любой данный момент, это сложный вопрос.
3. Центральное положение анализа переноса
Основываясь на тщательном разборе взглядов Фрейда на перенос, Гилл подчеркивает, что трансферентное повторение может происходить «в психической сфере», даже хотя оно также может проявлять себя в разыгрываниях (например, в отношениях, чувствах, намерениях, а также в моторной активности). Это отражает для нас крайне важный момент, что в то время как перенос может рассматриваться как отражающий желаемое содержание в настоящем бессознательном, фантазии бессознательного переноса могут выражать себя в целом разнообразии дериватов, варьирующих от наглядно выраженного моторного действия до сновидений, воспоминаний и комментариев по поводу реальности, включая прямые ссылки на аналитика или аналитическую ситуацию. Утверждение Гилла о том, что анализ переноса – это анализ невроза, таким образом, очень здраво, потому что те конфликты, которые входят в невроз, являются центральными конфликтами в настоящем бессознательном. Его заключение, после обзора взглядов многих других авторов, «что анализ переноса должен иметь подавляюще центральное значение в аналитическом процессе», также представляется очень верным, хотя мы всё ещё можем осмелиться спросить, насколько огромной должна быть эта центральность.
4. Как помогать переносу расширяться внутри аналитической ситуации.
Когда Гилл говорит в начальном предложении этой главы, что аналитическая ситуация «сама по себе способствует развитию отношений, которые значимым образом влияют на то, что пациент в неё приносит, то есть свой перенос», можно подумать, что он имеет в виду, что всё, что пациент приносит в аналитическую ситуацию, является переносом. А если Гилл действительно так считает, тогда представляется, что он совершил резкий прыжок от представления, что интерпретация переноса должна иметь центральную значимость, к точке зрения, что весь материал пациента, в действительности, является переносом.
«Хотя сама аналитическая ситуация способствует расширению переноса внутри аналитической ситуации, интерпретация сопротивления осознанию переноса может содействовать этому расширению. В противовес широко распространенному мнению, что одно лишь наличие аналитической ситуации достаточно для спонтанного расширения переноса внутри нее, я утверждаю, что лишь в связи с интерпретацией сопротивления осознанию переноса будет происходить соответствующее расширение». Мы целиком согласны с таким подходом. Различие между позицией, отстаиваемой здесь Гиллом, и позицией ожидания развития невроза переноса, вероятно, является в настоящее время одним из наиболее важных отличий между аналитиками в области техники. Гилл (р.62) согласен с Гловером, что аналитик должен брать на себя инициативу в интерпретациях переноса, и что развитие «невроза переноса, в первую очередь, обеспечивается интерпретацией переноса» (Glover, 1955, p.130).
Обратимся теперь к другому критически важному утверждению. Гилл (рр.59-60) говорит: «Часто те отношения, которые, по мнению пациента, испытывает по отношению к нему аналитик, в общем случае, менее всего могут быть озвучены, потому что пациент считает, что с его стороны неуместно интересоваться чувствами аналитика, и, в более специфическом смысле, потому, что те отношения, которые пациент приписывает аналитику, часто таковы, что, по мнению пациента, они либо не понравятся аналитику, либо вызовут у него смущение». Это утверждение вновь связано с нашим представлением о роли второй цензуры. Мы высказали предположение, что её основным принципом является ориентация на избегание стыда, смущения и унижения, отражающая интернализованное социальное неодобрение не только в раннем детстве, но развивающееся также и после него. Мы считаем, что с началом анализа вторая цензура переносится вовне на аналитика, и что такая экстернализация – крайне важный аспект переноса, который непрерывно требует интерпретации . Здесь мы опять согласны с Гиллом, хотя он акцентирует внимание на чувствительности пациента к тому, что он определяет как чувства аналитика, а мы подчеркивали внутренние конфликты пациента по поводу того, что он считает в себе (и, соответственно, опасается, что так же будет считать аналитик) «глупым», «тупым» или «нелепым». Эти две позиции вполне дополнительны, хотя мы подозреваем, что то, что мы придаём большее значение интерпретации конфликта в переносе, имеет некие основания. Между прочим, в дискуссиях с коллегами стало ясно, что часто испытывается беспокойство по поводу интерпретации конфликта из-за неуверенности относительно того, какой «уровень» конфликта интерпретировать (в особенности, интерпретировать или нет эдипов или доэдипов конфликт). Эта проблема исчезает, если мы адресуем наши интерпретации конфликта ситуации здесь-и-сейчас, руководствуясь тем, что мы оцениваем в качестве доминирующего аффекта, как это видно по материалу (а часто также, тем или иным образом, по контрпереносу). Так как конфликты пациента всегда связаны с настоящим, важна их текущая форма; их происхождение в прошлом бессознательном – добавочная задача, которая прорабатывается по мере того, как накапливаются данные для реконструкции. А когда бессознательные конфликты интерпретируются в их текущей форме, со второй цензурой приходится справляться посредством интерпретации, так как конфликт по поводу выражения содержаний настоящего бессознательного может быть главным источником сопротивления в этот момент. Рассмотрим следующий пример. Пациент (учитель) опоздал на последнюю сессию перед вакационным перерывом и продолжал рассказывать аналитику, насколько для него затруднительно контролировать крайне агрессивный и деструктивный класс детей и как ему приходится быть с ними чрезмерно строгим. Аналитик, руководствуясь материалом предыдущей сессии, интерпретировал, что, возможно, пациенту неудобно, в последний день перед перерывом в анализе, проявлять свои чувства гнева по поводу сепарации. Пациент жесток по отношению к себе, потому что хочет казаться «хорошим» в глазах аналитика. Пациент подтвердил правильность интерпретации, в результате чего проявился его гнев в адрес аналитика, и была проделана полезная работа по поводу страхов пациента, что он подвергнется унижению, если станет показывать агрессивные, плохие аспекты себя. Работа в переносе имела отношение к конфликтам пациента в связи со второй цензурой в ситуации здесь-и-сейчас, и лишь позднее эти конфликты были связаны с интенсивными желаниями в детстве пациента доставить радость своему отцу. Вопрос о том, был ли текущий конфликт эдиповым или доэдиповым, был абсолютно неуместен в то время.
5. Повсеместность трансферентных смыслов
Обширное и крайне информативное обсуждение Гиллом литературы о переносе, которое составляет суть данной главы, даёт убедительную экспозицию путаницы и неправильных пониманий, связанных с данной областью, и невразумительных базисных различий в техническом подходе. Жаль, что он не рассматривает более подробным образом те проблемы, которые возникают от путаницы между переносом и неврозом переноса. Согласно нашему опыту, многие проблемы возникли в этой области не только из-за подлинных концептуальных неясностей, но также потому, что обучающие институты часто требуют, чтобы контрольные случаи кандидатов были невротическими и в них развивался невроз переноса, который должен быть разрешен до того, как будет признано успешное проведение анализа и кандидату будет позволено закончить обучение. Из-за высказываемого предположения, что при анализе невротические случаи отличаются от других вследствие развития невроза переноса, крайне поощряется его обнаружение и описание. С этим также связано представление, что преждевременная интерпретация любой формы переноса может прервать развитие невроза переноса и должна избегаться. В Англии, где хорошо понимают, что подлинно невротические случаи встречаются крайне редко и что кандидаты, по большей части, сталкиваются со случаями расстройств характера или с пограничными нарушениями, данная проблема не возникает. Это не значит, что концентрация трансферентных чувств, обычно описываемых в связи с неврозом переноса, не имеет места – конечно же, имеет.
Мы приветствуем точку зрения Гилла, что трансферентное сопротивление должно анализироваться с самого начала. Он мужественно заявляет (р.84): «Предписание Фрейда, в котором он высказывается против преждевременной интерпретации переноса, произошло в результате его неудачи осознания проявлений трансферентного совротивления в, по-видимому, свободном ассоциировании пациента». Мы бы добавили, что многих аналитиков заставили разделять точку зрения, что перенос не следует преждевременно интерпретировать из-за неспособности оценить ту степень, до которой была расширена концепция переноса, которая, вследствие этого, стала менее точной.
6. Связь любого переноса с текущей аналитической ситуацией
Многие авторы, говорит Гилл, отмечали «соответствие между дневным остатком и остатком аналитической ситуации», и можно предположить, что любой перенос связан с текущей аналитической ситуацией. Гилл показывает, как аналитики всё более ограничивали своё поведение, чтобы сохранять перенос в как можно более чистом виде. Тем не менее, аналитическая ситуация реальна, и эта реальность просачивается в материал пациента. Осознание этого должно делать аналитика более свободным, более спонтанным и менее притворным в своем отношении к пациенту.
Мы приветствуем поддержку Гиллом точки зрения, что аналитику более не следует рассматривать себя в качестве зеркала. Данная позиция должна способствовать противодействию отрицания реальности и самонадеянному представлению о собственном всемогуществе, которые могут пробуждаться в аналитике из-за «отражения» аналитической установки. К сожалению, нелегко решить проблему проведения различия между элементами реальности и искажающими желаемыми (возможно, апперцептивными) элементами. Многое будет зависеть от чувствительности и такта аналитика, от его способности знать, когда и где не поддерживать тот или другой кусок реальности, который входит в содержание материала пациента. Мы придерживаемся взгляда, что количество связанной с реальностью информации, сообщаемой пациенту, должно быть сведено к минимуму – однако суждение о таком минимуме должно выноситься в соответствии с критериями уместности, которые будут варьировать время от времени и от пациента к пациенту. Чего аналитику не следует делать, так это отрицать реальность, но ему также нет необходимости рутинно подтверждать её наличие. Если пациент говорит: «Мне кажется, что вы сегодня на меня сердиты», — иногда может быть более уместно ответить: «Как вы считаете, на что я сердит?», или: «Что вы еще об этом думаете?», нежели чем подтверждать или отрицать свой гнев. Конечно, случаются моменты, когда следует подчеркивать реальность того или иного аспекта поведения или отношений аналитика, однако мы рекомендуем быть осторожными в этом отношении. В данной главе Гилл проводит длительное и полезное обсуждение различных версий терапевтического альянса. Мы согласны со многим, что он говорит в этой связи. Нам особенно приятно, что он обращается к рассмотрению той мотивации, которую могут иметь различные аналитики в отстаивании концепций «альянса». Возможно, следует подчеркнуть, что, когда мы говорим об альянсе или о не вызывающем возражений позитивном переносе, этот аспект взаимоотношения пациента с аналитиком должен обеспечивать основу для максимизации признания пациентом инфантильных и иррациональных аспектов себя, которые, как следствие, могут затем интенсифицироваться в трансферентном взаимоотношении. По сути, данный альянс обеспечивает важный противовес сопротивлению, обусловленному второй цензурой. Присущие второй цензуре в связи с ситуацией здесь-и-сейчас конфликты, которые становятся межличностными, когда цензура переносится вовне на аналитика, также должны интерпретироваться.
7. Текущая аналитическая ситуация в анализе переноса
В данной главе Гиллом обсуждаются импликации для техники факта связи между межличностными и интрапсихическими детерминантами отношений пациента. Он считает, что межличностная природа аналитической ситуации подразумевает, «что отношения пациента из прошлого становятся столь же правдоподобно связаны с, и оправданны с точки зрения … той ограниченной информации по поводу аналитика, сколь их может делать таковыми пациент». Гилл также подчеркивает, что «имеется большое отличие между общим признанием роли аналитика как реального лица и принятием в расчет от момента-к-моменту реального взаимоотношения между пациентом и аналитиком посредством интерпретации, каким оно представляется пациенту (р.102). Гилл подробно развивает эту тему и сосредоточивает внимание на том, как интерпретации переноса должны быть связаны с реальностью аналитической ситуации. Он указывает на бестактность поиска трансферентных параллелей по поводу текущей аналитической ситуации и «механической» интерпретации переноса. Приятно видеть, что он не колеблется попросить пациента о помощи в нахождении связей между тем, о чём говорит пациент, и чем-то таким, что в действительности имело место.
Гилл во многом опирается на работу Стрейчи (1934) и ее обсуждение Розенфельдом (1972) для проведения дифференциации различных шагов в аналитической работе, которые, например, имплицитно наличествуют в подходе Розенфельда. Они включают, в качестве первого шага, «прояснение вне-переносного материала для получения ключа к намеку на перенос, который в нем заключен»; второй шаг связан с «приведением этого переноса к осознанию»; а третий – с «разрешением переноса». Гилл крайне убедительным образом проводит свою аргументацию относительно связи текущей межличностной ситуации с тем, что мы называем содержанием настоящего бессознательного. Столь же убедителен его акцент на потребности делать такое содержание ясным. Что нуждается в последовательном прояснении в этой главе, как и в остальной части книги, так это главное отличие между переносом как любым содержанием, которое включает отсылку к межличностному взаимоотношению между пациентом и аналитиком, с одной стороны, и переносом как повторным бессознательным переживанием или повторением важного прошлого взаимоотношения, с другой.
Финальный короткий раздел этой главы посвящен рассмотрению того, что Гилл называет «новым переживанием». Именно здесь может быть намного более значимо описание его специфической природы и его связи с глубинным пониманием. Мы вернемся к этой теме при обрисовке, что может быть существенно значимой областью несогласия с подходом Гилла. Но, прежде чем продвигаться дальше, давайте выразим нашу полную поддержку тому, что Гилл называет еще одним сдвигом в акценте. Он говорит (р.120): «Даже после того, как некий аспект переноса был доведен до осознания, вместо приоритета в продвижении к разрешению такого переноса посредством его соотнесения с текущим или генетическим вне-переносным материалом, с ним следует проделать дальнейшую работу внутри аналитической ситуации». Мы полагаем, что это утверждение может быть усилено посредством ссылки, что пациент всегда испытывает некоторую степень сопротивления, и что обычно лишь после того, как сопротивление падает ниже критического уровня (как это часто происходит после уместной интерпретации текущего здесь-и-сейчас конфликта в переносе), должны даваться вне-переносные или генетические интерпретации.
8. Интерпретация переноса в ситуации здесь-и-сейчас в отличие от генетических и вне-переносных интерпретаций
И опять, беря в качестве отправной точки работу Стрейчи (1934), а также работу Стерба того же года, Гилл (рр.122-123) приходит к заключению, что «дело не в том, что текущие вне-переносные и генетические трансферентные интерпретации не имеют ценности. Однако всегда наличествует опасность, что они будут использоваться в качестве бегства от непосредственности переноса внутри аналитической ситуации». Он описывает некоторые опасности чрезмерно быстрой генетической или вне-переносной интерпретации и замечает, что также следует анализировать влияние на перенос интерпретаций переноса. Гилл утверждает в этой главе, что «вначале следует уделять внимание сопротивлению осознания переноса, а затем, даже если приоритет в интерпретации связан с разрешением переноса, должна идти интерпретация внутри аналитической ситуации. Проработка требует вне-переносных, трансферентных и генетических трансферентных интерпретаций». Жаль, что это утверждение не было напечатано жирным шрифтом на первой странице монографии, ибо оно могло бы ослабить впечатление, что автор ратует за анализ на основании одних лишь интерпретаций переноса.
Это может быть подходящее место для сравнения и противопоставления некоторых аспектов нашего подхода к технике с подходом Гилла. Должно быть очевидно, что мы с симпатией относимся ко многому из того, что он предлагает, в особенности к его акценту на понимание намеков на перенос, чтобы интерпретировать в качестве главного приоритета сопротивление пациента к осознанию переноса. Однако мы бы чуть иначе выразили наши формулировки в этой связи и подчеркнули бы, что главная забота аналитика в выслушивании материала пациента состоит в том, чтобы понимать – и интерпретировать как уместное – то, что происходит в ситуации здесь-и-сейчас. По большей части, это будет иметь отношение к переносу (в самом общем смысле этого термина), и, конечно же, «настройка на волну переноса» должна, по нашему мнению, иметь главный приоритет. Мы можем кратко выразить это на языке теории, говоря, что мы хотим интерпретировать всё, что видоизменяется или удерживается второй цензурой, безотносительно к тому, относится ли обнаруживаемый материал к анализу или нет.
В данном месте, однако, наши пути начинают расходиться. Так как процессы в настоящем бессознательном глубоко вовлечены в конфликт, и вторая цензура также отражает конфликт, для того, чтобы делать пробуждающие конфликт содержания приемлемыми для пациента в эмоционально значимом плане, мы должны вербально озвучить доминирующий конфликт в ситуации здесь-и-сейчас. Мы согласны, что нам приходится это делать когда только возможно в контексте межличностной ситуации, то есть в переносе.
Еще один пример может быть здесь уместен. Пациентка, оставшаяся в живых, которая в детстве потеряла всех своих близких родственников, начала сессию с жалоб на эгоистическое поведение клиента араба, который не заплатил ей за работу, которую она для него выполнила. На предыдущей сессии аналитик явно предпринял особые усилия по изменению своего графика работы, чтобы ей не пришлось иметь слишком долгий перерыв между сессиями на следующей неделе. По нашему мнению (принимая во внимание и другой материал), подходящие интерпретации должны были бы вестись вдоль тех линий рассуждения, что хотя она вчера была счастлива в связи с изменением расписания сессий, она попала в крайне неприятную ситуацию, полагая, что аналитик посчитает ее поведение эгоистичным и рассердится на нее. Так как возникающие в связи с этим чувства были для нее непереносимы, было легче воспринимать клиента араба эгоистом и продолжать его обвинять. Такая интерпретация была бы направлена (в конечном счете) на возрастание толерантности пациентки к собственным «эгоистическим» желаниям – или, говоря другими словами, к эгоистической части себя – и вела бы к уменьшению ее чувств вины в связи с желанием иметь что-либо для себя или чем-либо выделяться (еще одно свидетельство, показавшее, что «вина оставшегося в живых» была важным элементом в ее патологии).
Мы считаем, что такая интерпретация конфликта в переносе отличается по своему акцентированию от интерпретации Гилла и более эффективно связывает интрапсихическое с межличностным. Вдобавок к таким интерпретациям, там, где Гилл мог усиливать проработку в переносе генетически трансферентными интерпретациями, мы бы не только делали реконструкции прошлого (то есть того, что мы описали как прошлое бессознательное), но также постарались бы вместе с пациентом строить конструкции относительно его внутреннего мира, чтобы он мог построить картину своих главных интрапсихических конфликтов (закрепленных в реконструкции прошлого, связанных со всем тем, что он вспоминает из прошлого бессознательного по ходу анализа). Такие конструкции и реконструкции, конечно же, должны делаться, когда понижается уровень сопротивления пациента после эффективных здесь-и-сейчас интерпретаций. (Различия между нашим подходом и подходом Гилла могут стать более явными, когда мы перейдем к рассмотрению его второй монографии.)
Что касается «нового переживания», «коррективное переживание» может играть некоторую роль в вызывании изменения, возможно, в большей мере у одних пациентов, чем у других. Мы считаем, что оно играет наибольшую роль в анализах детей (в особенности, депривированных детей). Что перенимается из аналитической ситуации, так это толерантное отношение аналитика к ранее бессознательным инфантильным аспектам Я пациента.
9. Кляйнианская интерпретация переноса
Обсуждение Гиллом кляйнианской позиции приводит его к согласию с «её акцентом на повсеместности переноса, и на центральной значимости и приоритете, которые надо придавать интерпретации переноса». Однако Гилл говорит (р.136), что его несогласие «проистекает из того, что … кляйнианцы, по-видимому, высказывают неподобающе глубокие интерпретации переноса, которые не могут способствовать установлению адекватного контакта с текущей реальностью актуальной аналитической ситуации». Его презентация несколько страдает от того, что он не знает, что Паула Хайманн отделила себя от кляйнианцев после выдвижения миссис Кляйн теории первичной врожденной зависти к груди, и что Пёрл Кинг, хотя он симпатизирует взглядам кляйнианцев, никогда не был в их числе. Оба этих автора обильно цитируются. Но в целом мы согласны с его заключениями.
Однако есть кляйнианцы и кляйнианцы, так же как есть фрейдисты и фрейдисты. Некоторые из них будут систематически давать «глубокие» интерпретации псевдо переноса, которые находятся вне контакта с текущими конфликтами и доминирующими аффектами. Это приводит к разновидности «подвешенного в воздухе» анализа. Но есть и другие аналитики с высочайшей степенью клинической чувствительности, которые находятся в контакте с аффектами пациента, и в особенности восприимчивы к тем путям, по которым проходят защитные экстернализации в ситуации переноса здесь-и-сейчас. И, конечно же, мы многому научились от наших кляйнианских коллег в этой связи. Этому содействовал произошедший в последние годы сдвиг в анализе пациентов среди некоторых кляйнианцев, который привел их к «разговору со взрослой частью пациента», а также к аналитической работе по раскрытию его текущих тревог, в противовес утверждению, что прямая интерпретация «глубинных» тревог приносит пациенту наибольшее и немедленное облегчение. Исходя из выдвинутой нами модели, можно сказать, что кляйнианские интерпретации, которые в аффективном и когнитивном плане находятся «в контакте» с глубинными слоями психики пациента, когда формулируются на языке крайне примитивных процессов и фантазий, обеспечивают «прошлое бессознательное» метафорами для процессов в настоящем бессознательном, и могут, таким образом, функционировать столь же успешно, как и другие метафоры в текущем использовании. Мы считаем, однако, что кляйнианская теория очень многое теряет из-за отсутствия какого-либо формального различия между прошлым и настоящим бессознательным.
10. Наследие Фрейда
Гилл считает, что технические правила Фрейда очень мало изменились за текущее столетие. Он не согласен с теми из критиков Фрейда, кто говорит, что Фрейд чрезмерно много взаимодействовал со своими пациентами. Он также не согласен с «главной тенденцией в современной практике … исключать личное взаимоотношение, вместо признания такого взаимоотношения неизбежно существующей актуальностью аналитической ситуации…» (р.141). После исчерпывающего обзора трудов Фрейда по переносу, Гилл приходит к заключению, что, «возможно, неудача Фрейда придать анализу переноса то главенство, которое оно должно было бы иметь в аналитическом процессе, сыграла роль в последующей неудаче аналитиков интерпретировать перенос более активным образом, несмотря на то, что именно Фрейд создал анализ переноса и недвусмысленно утверждал, что все конфликты пациента должны, в конечном счете, прорабатываться в сердцевине переноса (р.175)».
Упоминание Гилла о «сердцевине переноса» важно. Мы полностью согласны с Анной Фрейд, что конфликты пациента не должны интерпретироваться, когда они «холодные» (Sandler & Freud, 1984). Однако перенос, в смысле межличностного компонента в материале пациента, не всегда очень «горяч». Поэтому нам следует задуматься над тем, не может ли строгое следование правилу Гилла, согласно которому именно перенос должен быть фокусом интерпретации, иногда уводить аналитика в сторону от понимания текущих источников накала.
Заключение
Теперь Гилл кратко суммирует свои основные положения, что дает нам возможность заново сформулировать нашу позицию в контексте его формулировок.
А. Гилл утверждает, «что анализ переноса должен играть более значимую и более центральную роль в аналитической технике, чем … это происходит в преобладающей практике». Мы полностью с этим согласны, при том условии, что мы не забываем, говоря словами Гилла, что «это вопрос акцента».
Б. Гилл говорит (р.177): «Вместо того, чтобы считать перенос как, главным образом, искажение настоящего прошлым, я воспринимаю перенос как всегда амальгаму прошлого и настоящего. В той мере, в какой настоящее представлено в переносе, оно основывается на столь правдоподобном отклике на непосредственную аналитическую ситуацию, сколь это в силах пациента». Мы согласны с тем, что перенос не может более рассматриваться как просто искажение настоящего прошлым, однако описание Гиллом переноса как амальгамы является, по нашему мнению, слишком простым. Оно подразумевает, что перенос (предположительно, как в его сознательных аспектах, так и в аспектах настоящего бессознательного) является повторением прошлого, смешанным с настоящим. Мы считаем, что как раз здесь Гиллу не удалось в достаточной мере прояснить, что он имеет в виду под переносом . Он не может рассматривать перенос как межличностный элемент в коммуникациях пациента, и одновременно как «смешанное» повторение прошлого без прояснения , когда он использует это понятие в том или другом смысле. Кроме того, его концепция переноса – или того, что может быть истолковано как перенос – не принимает во внимание те защитные трансформации внутри данного взаимоотношения, которые происходят в процессе объект-связанных откликов и тенденций, выходящих на поверхность. Эти защитные трансформации в переносе происходят как результат сопротивления появлению сознательно несообразного содержания в настоящем и способствуют сопротивлению аналитическому процессу, который стремится к тому, чтобы делать текущий сознательно несообразный материал переносимым для сознательного осознания. Вдобавок к этому, Гилл не предпринимает никаких мер для включения под заголовком переноса экстернализации внутреннего мира пациента, «разгрузки его ментальной мебели» по мере развития аналитического процесса. Эта экстернализация интроектов пациента и предпринимаемые пациентом попытки актуализировать те диалоги, которые он ведет с фантазийными объектами, представляющими интроекты в его текущем внутреннем мире – крайне важные аспекты (которые имеют громадную значимость для контрпереноса).
Перенос, согласно точке зрения Гилла, присутствует на всем протяжении анализа, но может показывать себя лишь в ассоциациях, которые являются намеками на перенос. Интерпретация таких намеков – это интерпретация сопротивления переносу, «по контрасту с интерпретацией сопротивления разрешению переноса». Гилл рассматривает разрешение переноса как возникающее в результате «главным образом истории пациента, которая объясняет происхождение этого аспекта переноса, который проистекает из прошлого». Мы воспринимаем этот процесс несколько иначе. Для нас интерпретация бессознательного конфликта, главным образом трансферентного, ведет пациента к большей терпимости к инфантильным аспектам себя. Мы основываем наши интерпретации на «намеках» пациента, однако включаем в качестве возможных намеков прямые ссылки на аналитика или даже припоминание воспоминаний прошлого. В этой связи мы считаем, что придаем больший вес, чем это делает Гилл, интерпретации защитных модификаций бессознательных трансферентных побуждений и фантазий. И, в качестве неотъемлемой части интерпретативного процесса, в особенности, когда был снижен «нагрев» трансферентного конфликта, мы фиксируем инсайт пациента (в глубь ранее неприемлемых аспектов себя) в матрицу конструкций и реконструкций, которая придает историко-биографический смысл вновь приходящим на ум ранее возникшим паттернам.
В. По Гиллу, терапевтические факторы включают в себя, во-первых, понимание пациентом своего вклада в настоящее из своего прошлого, Во-вторых, имеется «побочный продукт работы», — коррективное эмоциональное переживание. Мы придаем меньшее значение этому последнему фактору, чем Гилл, делая акцент скорее на «высвобождающем» эффекте идентификации пациента с терпимым отношением аналитика, передаваемым, в особенности, через интерпретацию аналитиком сопротивления, обусловленного бессознательным трансферентным конфликтом.
Г. Наконец, Гилл вновь подчеркивает возрастающую значимость «работы с переносом» в ситуации здесь-и-сейчас, что связано с принижением значимости интерпретаций вне переноса, включая так называемые «генетические интерпретации переноса». Он также подчеркивает, что аналитик должен «быть начеку к влияниям на перенос его интерпретаций переноса, так же, как он должен быть начеку к воздействиям любой производимой им интервенции» (р.179). Должно быть очевидно, что мы полностью согласны с этим последним моментом, несмотря на предостережение, что эта бдительность является, главным образом, бдительностью в прислушивании к дальнейшему развитию материала переноса, с активным зондированием, ограниченным поиском необходимых прояснений.
Второй том «Анализа переноса» крайне трудно комментировать. Это мужественная монография, ибо Гилл и Хоффман показывают, что очень хорошо осознают ограничения записанного на магнитофонную пленку материала. Такой материал трудно читать и усваивать. Он неизбежно дает искаженную картину, потому, что аффекты, акценты, интонации и все другие невербальные коммуникации, которые существенно важны для аналитика, чтобы он мог находиться «в соприкосновении» с пациентом, отсутствуют. Неизбежно испытываешь некую разновидность психического «дальтонизма», который накладывает серьезные ограничения на правильное понимание, что пациент и аналитик передавали друг другу.
Для будущих исследователей, несомненно, будет важной задачей раскрытие, почему так происходит, что записанный на пленку материал сессий других аналитиков столь часто порождает впечатление, что проводившие сессии аналитики были никуда не годными. Такая реакция на прослушиваемый материал встречается много чаще, чем это могло бы происходить на самом деле (неужели столь многие аналитики действительно настолько плохие?), поэтому к нашим негативным реакциям на большую часть материала, представленного в данном томе, следует относиться с разумной осторожностью. Однако мы чувствуем себя обязанными сказать, что с удивлением отметили, в сколь большой степени аналитик и пациент – и это относится ко всем девяти описанным сессиям – по всей видимости, находятся в противоположных лагерях, так сказать, по разную сторону изгороди. У нас не сложилось впечатление, что хотя бы на одной из описанных сессий аналитик был в полной мере аффективно настроен на содержание настоящего бессознательного пациента. На всем протяжении сессии аналитик склонен выступать в качестве главной фигуры, и часто (в особенности на последних сессиях, описанных в этой книге) скорее как следователь – хотя и милостивый. В попытке заставить пациента раскрыться и предоставить большее количество материала, аналитик, по большей части, усиливает свою роль в качестве фигуры Сверх-Я. Однако Гилл и Хоффман вполне хорошо понимают возникающие опасности, когда дознание становится преследованием.
Как и можно было ожидать, наиболее информативные части данного тома связаны с комментариями авторов, и их работу следует оценивать на основе их комментариев. Рассыпанные по данному тому наблюдения Гилла и Хоффмана находятся в полном согласии с формулировками, представленными в первом томе, и мы ограничимся очень краткими комментариями по поводу того, что можно считать главной областью несогласия между Гиллом и нами. Мы ранее озвучили области нашего прочного согласия, из которых ясно видно, что мы приветствуем акцент на интерпретации намеков на перенос в ситуации здесь-и-сейчас.
«Не вызывающий возражений позитивный перенос» имеет громадную значимость, если мы хотим действенности анализа. Однако для нас главным источником этого аспекта взаимоотношения между пациентом и аналитиком служит понимание аналитиком (и сообщение этого понимания) болезненных дилемм, испытываемых пациентом в ситуации здесь-и-сейчас. Эти дилеммы воплощены в (текущем) бессознательном конфликте, приводящем к защитным и адаптивным решениям того или иного рода. Задача же аналитика заключается в их снятии таким образом, чтобы неприемлемые (взрослые версии) инфантильных желаемых побуждений смогли стать переносимыми для пациента в мышлении, фантазии или социально сообразном действии. Для достижения этой цели нам требуется постоянно сообщать пациенту о нашем понимании, насколько для него трудно иметь дело с текущим конфликтом, насколько для него естественно находить себя в затруднительном положении, и насколько должно быть унизительно раскрывать «глупые» или «тупые» части себя аналитику. Таким образом, мы функционируем для ослабления «второй цензуры». В целом, мы можем сказать, что для пациента жизненно важно чувствовать, что аналитик аффективно находится в контакте и идет в ногу с ним, даже хотя на это чувство может влиять сопротивление и негативные переносы того или иного рода. Между прочим, это базисное чувство раппорта ускоряет развитие негативного переноса, тогда как его отсутствие (мы нашли малое свидетельство такого раппорта в представленных сессиях) будет склонно тормозить явно враждебные трансферентные отношения к аналитику.
Мы согласны со многими замечаниями, высказанными Гиллом и Хоффманом, хотя (к нашему большому сожалению) мы не нашли у них формулировок, каким способом они будут осуществлять свои интервенции. Нам остается размышлять на этот счет, однако, возможно, важен сам факт, что авторы не посчитали существенно важным объяснить, что же они будут в действительности говорить пациенту. По нашему впечатлению, они станут интерпретировать пациенту лежащие в основании его поведения мысли, желания или отношения, однако не станут интерпретировать конфликт и связанную с ним тревогу, боль или дискомфорт. Возьмем, например, простой пример из случая пациентки В (р.31).
Гилл и Хоффман, комментируя материал пациентки, говорят: «Возможно, ей кажется, что аналитик испытывает в связи с ней раздражение, потому что она не способна что-либо начинать без внешнего руководства». Это может послужить основой для совершенно адекватной интерпретации, но нам представляется более уместным сказать, в данных особых обстоятельствах, нечто вроде: «По-видимому, данная ситуация для вас крайне затруднительна, потому что вы не хотите говорить и рассказывать мне, что чувствуете и думаете. В то же самое время, вы боитесь, что всё это выйдет наружу неким неловким образом, и вы меня рассердите. Поэтому, конечно же, с вашей стороны вполне естественно хотеть получить от меня указание, чтобы вы смогли привести свои мысли в порядок. Тогда вам не придется столь сильно меня опасаться». После всего этого, как мы полагаем, пациентка, вероятнее всего, продуцирует ассоциации, которые укажут на ее текущие страхи в связи с возможной критикой, а также то содержание, за которое, по ее мнению, она подвергнется такой критике. Кроме того, мы считаем, что такие интервенции дают возможность постепенного прояснения структуры внутреннего мира пациентки, в особенности в ее связи с текущим конфликтом. Эта область вообще не исследована Гиллом и Хоффманом.
Возможно, авторы данной монографии возразят, что их интерпретации содержат имплицитные ссылки на конфликт, и до определенной степени мы можем соглашаться с такой аргументацией. Однако наш опыт подавляюще свидетельствует в пользу того, что явно выраженная эмпатическая вербализация конфликта в ситуации переноса здесь-и-сейчас намного более продуктивна и намного более способствует подходящей регрессии в анализе.
Безотносительно ко всем тем разногласиям, которые у нас могут возникать в связи с представленным в этих двух монографиях подходом, мы не сомневаемся, что данные монографии представляют важный шаг в развитии психоаналитической теории техники, в особенности в связи с акцентом на потребности для аналитика быть внимательным к переносу в ситуации здесь-и-сейчас, и быть начеку к немедленному влиянию на перенос совершаемых им время от времени интервенций. Период погружения в материал монографии Гилла должен определенно сыграть важную роль в техническом обучении каждого аналитика.