| Комментарий: Перевод выполнен по изданию: Pick, I. Brenman (1985) Working through in the counter-transference. In: Spillius (Bott) E. ed. (1988) Melanie Klein Today. Vol. 2: Mainly Theory. London, Routledge, pp. 34-47. Первоначальная версия статьи была опубликована в International Journal of Psycho-Analysis, 66: 157-166. Institute of Psychoanalysis, London, UK. Website: www.ijpa.org |
В этой статье я предполагаю рассмотреть то сложное взаимодействие, которое происходит между аналитиком и анализируемым в нашей каждодневной работе. Бион лаконично заметил, что когда встречаются двое, они создают взаимоотношения независимо от того, хотят они этого или нет; это применимо по отношению к любой встрече, включая психоанализ.
Стрэйчи (Strachey, 1934) в своей теперь уже классической статье говорил, что истинная интерпретация переноса - та, которой аналитик более всего боится и более всего желает избежать; позднее он продолжил, что, получая интерпретацию переноса, пациент приобретает опыт выражения убийственных импульсов по отношению к аналитику и их интерпретации аналитиком без тревоги или страха. Очевидно, что Стрэйчи предполагает, что полное или глубокое переживание переноса доставляет аналитику беспокойство; его аналитик больше всего боится и больше всего желает избежать. Стрэйчи также говорит о необходимости предоставления интерпретации пациенту в спокойной, невозмутимой манере. Я хочу заняться как раз этой неоднозначной проблемой, балансированием на канате, натянутом между переживанием аналитиком беспокойства и интерпретативным ответом, который не выражает беспокоящую тревогу.
В отличие от предшествовавшего понимания контрпереноса как чего-то скорее внешнего психоанализу, чем ему неотъемлемо присущего, Хайманн (Heimann, 1950) продемонстрировала использование контрпереноса как важного инструмента психоаналитической работы и провела различие между таким использованием и патологическим контрпереносным откликом. Несмотря на то, что это различение является существенной частью наших психоаналитических усилий, я хочу показать, насколько непростой является клиническая реальность. Ибо мы имеем дело не с абсолютным разделением, а скорее с относительными колебаниями в пределах некой орбиты.
Мани-Кёрл (Money-Kyrle, 1956) существенно продвинул нас в понимании важности этой проблемы, показав, как тесно переживание аналитиком проекций пациента может сплетаться с собственными внутренними реакциями аналитика на материал. Например, он показал, что в трудной фазе анализа проекция пациентом в аналитика своей несостоятельной самости смешивается с собственным ощущением аналитика своей профессиональной несостоятельности и недостаточно быстрого понимания. Именно эту ситуацию аналитику и необходимо распутать.
Мани-Кёрл, исследуя эту проблему в её наиболее типичных проявлениях, писал:
"Если состояние аналитика на самом деле нарушено [в данном случае подразумевается, что его состояние неизбежно нарушается в том смысле, что аналитик эмоционально затронут], скорее всего в этом бессознательно поучаствовал пациент, и это нарушило также и его состояние. Значит, нам следует рассмотреть три фактора: во-первых, нарушение эмоционального состояния аналитика, поскольку ему, возможно, предстоит молча разобраться в самом себе, прежде чем он сможет в достаточной мере освободиться, чтобы быть в состоянии понять другие два фактора; затем участие пациента в возникновении данного нарушения; и наконец, его влияние на пациента. Разумеется, может оказаться так, что со всеми тремя факторами аналитик справится за несколько секунд, и в таком случае контрперенос действительно функционирует как чувствительный воспринимающий аппарат" (Money-Kyrle, p.361).
Действительно, поскольку мы воспринимаем переживания пациента, мы не можем при этом обойтись без собственных переживаний. Если существует врожденная предрасположенность к тому, что рот ищет грудь, я полагаю, существует и её психологический эквивалент - это стремление одного душевного состояния найти другое душевное состояние.
Проективные идентификации ребёнка или пациента являются действиями, частично направленными на то, чтобы вызвать реакцию; первое, что происходит внутри живого объекта, в который произведена проекция, это реакция. Аналитик может справиться с этим настолько быстро, что не успеет даже осознать, что произошло, но все же это решающий фактор. Такое столкновение является взаимодействием, и, в самом деле, если оно будет происходить настолько быстро, мы можем задаться вопросом, не избегается ли тут в действительности более глубокое переживание.
Одна пациентка сообщила мне следующее: когда она родилась, матери посоветовали отправить 18-месячного старшего брата, коль представился такой случай, к живущим вдалеке родственникам, чтобы она была свободна и смогла надлежащим образом заботиться о новорожденной. Когда шесть недель спустя мальчик вернулся домой, мать ужаснулась, обнаружив, что он не узнает своих родителей, и сказала, что после этого "их не оттащат друг от друга даже дикие лошади".
Эта метафора и её уместность в психоаналитической практике поразили меня. Я думаю, что совет, содержащийся во фрейдовской метафоре зеркала, или аналитика как хирурга, наводит на мысль, что для того, чтобы заботиться надлежащим образом о бессознательном пациента, эмоциональность аналитика должна быть отослана как можно дальше. Последствия такой установки фактически приводят к упущению из поля зрения существенных областей и к опасности того, что, когда отщепленная эмоциональность вернется, "её не оттащат и дикие лошади" - со всеми опасностями отыгрывания. Воображая, что отщепленная эмоциональность не вернется, мы противоречим самим тем теориям о психической жизни, которых придерживаемся.
Если мы не утверждаем, что психоаналитическая функция осуществляется в свободной от конфликтов автономной зоне Эго, нам следует принимать во внимание проблемы, связанные с усвоением не только проекций пациента, но и наших собственных откликов, чтобы подвергать их тщательному исследованию. Аналитик, как и пациент, хочет устранить дискомфорт, а также - общаться с кем-то и разделять переживания; это нормальные человеческие отклики. Отчасти пациент ищет отклика в виде разыгрывания, отчасти импульс разыгрывания возникает у аналитика, и кое-что из этого найдёт отражение в интерпретации. Разыгрывание может варьировать от скрытого потворства, ласковых слов, до откликов столь неприязненных, холодных и отстранённых, что в основе их как будто лежит предположение, что лишение пациента переживаний, которых он жаждет, ничего не значит; т. е. та точка зрения, что механический частично-объектный опыт - это все, что необходимо пациенту.
Однако интерпретация и акт её предоставления являются не частично-объектным выбором ряда слов, но интегративным творческим актом со стороны аналитика. Они будут включать в себя невысказываемую в словах и отчасти бессознательную информацию о том, что было воспринято, как это было воспринято, а также информацию о том, что не было воспринято.
Пациент, воспринимающий интерпретацию, "слышит" не только слова или их сознательно подразумеваемое значение. Некоторые пациенты прислушиваются только к "настроению" и, похоже, сами слова не слышат вообще. Джозеф (Joseph, 1975) наглядно продемонстрировала, что слова пациента могут вводить нас в заблуждение; более важными могут оказаться настроение и атмосфера коммуникации. Пациент может придавать своим действиям определенную окраску, слушать речь аналитика в определенной манере. Его восприятие может быть существенно подчинено его внутренним конфигурациям и фантазиям, однако я согласна со следующим заключением Кляйн, сделанным в 1952 г.: "В психике маленького ребёнка каждый внешний опыт переплетён с его фантазиями и /…/ каждая фантазия содержит элементы реального опыта, и только предприняв глубокий анализ ситуации переноса, мы оказываемся в состоянии раскрыть прошлое как в реалистическом, так и в фантастическом его аспектах" (Klein, p.437).
Также пациент, сознательно либо бессознательно, неизбежно получит какое-то представление об аналитике как реальной личности. Когда мы говорим о матери, дающей ребёнку сосок, мы не рассматриваем просто отношение сосок-рот, мы осознаём, что ребёнок воспринимает оттенки опыта. Всегда существует что-то, превышающее актуальный процесс. Мы слышим в докладах: "Пациент сказал … и аналитик интерпретировал", - однако сложности огромны. Чтобы разобраться в том, как аналитик фигурирует во внутреннем мире пациента, недостаточно переместиться в параноидно-шизоидный внутренний мир пациента. Нам также нужна некоторая гибкость, чтобы выдерживать и прорабатывать напряжение между нашими собственными сознательными и бессознательными импульсами и чувствами по отношению к пациенту.
Постоянное проецирование в аналитика, совершаемое пациентом, является сущностью анализа, каждая интерпретация нацелена на движение от параноидно-шизоидной к депрессивной позиции. Это верно не только по отношению к пациенту, но и по отношению к аналитику, который снова и снова вынужден регрессировать и затем заниматься проработкой. Хотела бы я знать, не заключается ли суть проблемы истинно глубокой интерпретации в противоположность поверхностной не столько в том, какой был достигнут уровень, сколько в том, в какой мере аналитик смог внутренне проработать процесс, давая интерпретацию.
Пациент г-н А недавно переехал жить в Лондон, его первый анализ проходил за границей. Он приехал на сессию через несколько часов после того, как попал в автокатастрофу, в которой его стоявший на месте автомобиль был ударен и очень сильно повреждён, а он сам едва избежал серьёзных травм. Он был, несомненно, всё ещё в состоянии некоторого шока, однако не говорил ни о шоке, ни об испуге. Вместо этого он с непомерной тщательностью описал произошедшее и свои правильные действия до и после столкновения. Далее г-н А сказал, что его мать (которая жила в той же стране, что и предыдущий аналитик) случайно позвонила ему вскоре после происшествия, и, услышав о случившемся, ответила: "Я бы не стала звонить, если бы знала, что у тебя такие ужасные новости. Я не хочу об этом слышать". Г-н А сказал, что благодаря предыдущему анализу он знает, что нужно понимать: его мать не может поступать иначе, и он принимает это. Однако он был очень зол на другого водителя, и был настроен воинственно, заявляя, что, если понадобится, будет добиваться в суде признания того виновным и обязанным заплатить за нанесённый ущерб.
Я полагаю, что г-н А очень ясно выразил свою убеждённость в том, что он должен быть выше недавно пережитых шока, страха и ярости, порождённых происшествием и откликом на него матери, или выдерживать все это самостоятельно. Он был убеждён не только в том, что его мать не желает слышать ужасные вести, но и в том, что аналитик не желает слышать ужасные вести о матери-аналитике, которая его не слушает и не разделяет с ним боль. Вместо этого г-н А чувствовал, что обучен "понимать" свою мать или слушать аналитика со скрытой злостью, вызванной уверенностью в том, что мать/аналитик не станет слушать рассказ о его страдании. Он смирился с этим, взял себя в руки, продемонстрировал правильное поведение, стал так называемым "понимающим" человеком. Он заменил страдание из-за перенесённой боли умением совершать правильные поступки, но также дал нам знать, что бессознательно пойдет со своими обидами до самого конца.
Хотя г-н А быстро перешёл от роли уязвимой жертвы к роли человека, совершающего жестокое, но законное возмездие (на сознательном уровне направленное на другого водителя, а на бессознательном - на мать и аналитика, как предыдущего, так и нынешнего), я всё же ощутила атмосферу, которая убеждала меня, что есть возможность развития более подлинных созидательных отношений. В контрпереносе я чувствовала: то, что меня просят выдержать, не является чрезмерным, - и хотя существует пациент, который не хочет знать, я также могу надеяться, что существует и пациент, разделяющий со мной желание знать.
Теперь давайте обсудим, что произошло на сессии. Пациент произвёл сильное воздействие на меня своим "компетентным" стилем обращения с чувствами, но также он сообщил мне желание, чтобы существовала аналитик/мать, которая приняла бы его страх и гнев. Я интерпретировала острую тоску по кому-либо, кто не бросит телефонную трубку, а услышит и поймёт, каково это, испытать такое внезапное потрясение. Это предполагало перенос на аналитика более понимающей материнской фигуры. Я думаю, однако, что такой перенос "сочетался" с некоторой частью аналитика, которая могла захотеть "стать матерью" для пациента в подобной ситуации. Если мы не сможем воспринимать такие реакции в себе самих и думать о них, мы либо будем отыгрывать, потворствуя пациенту актуальным материнством (вербально или прочими сочувственными жестами), либо же будем настолько бояться сделать это, что застынем и не услышим принадлежащего пациенту желания материнской заботы.
Однако я уже была вовлечена в то, чтобы либо восхищаться разумным, компетентным подходом пациента, либо порицать его. Я обнаружила, что чувствую превосходство и осуждение по отношению к его матери, предыдущему аналитику и к его собственной "компетентности". Не принимала ли я участие в привлечении их всех к суду? Затем мне следовало отрефлексировать те части пациента и его внутренние объекты, которые не хотели знать. Они также были спроецированы в аналитика, и тоже, мне кажется, "сочетались" с теми частями аналитика, которые, возможно, не хотели осознавать человеческую уязвимость (в конечном счёте - смертность) или во внешней реальности, или сейчас в ходе сессии в переживании "тычков" со стороны пациента.
Затем мне нужно было показать г-ну А, что он полагает, будто, предъявляя мне такой ужасный образ матери/аналитика, он склоняет меня поверить, что я отличаюсь от них, и отличаюсь в лучшую сторону. Но вместе с тем он полагал (так он вёл себя по отношению ко мне в начале сессии), что я тоже не хочу ничего знать о страхе, порождённом или внезапной аварией, или тем сильным впечатлением, которое, как он верил, он произвёл на меня.
Если мы находимся во власти аналитического Супер-Эго, которое не поддерживает нас в осознании таких внутренних амортизаторов, мы, как и пациент, оказываемся под угрозой якобы правомочного "заглушения" своих откликов. Мы можем отыгрывать, становясь избыточно сочувственными либо по отношению к пациенту, привлекая всех остальных к суду в надменной или раздражённой манере, либо - по отношению к другим, и тогда мы будем привлекать к суду самого пациента.
Я убеждена, что процесс встречи с нашим собственным опытом как желания знать, так и страха познания (в терминах Биона +K и -K), и его проработки способствует более глубокому и эмпатичному контакту с соответствующими частями пациента и его внутренними объектами. Если нам не удается уловить собственные конфликтные отклики in statu nascendi, 1) мы рискуем разыграть то, что должны интерпретировать, т. е. присвоение всех хороших качеств и проекцию всего дурного в другого "водителя" - тогда мы ведем себя так, будто способны переносить несчастные случаи или превратности судьбы без всякого для себя ущерба.
Когда пациент намерен довести дело до суда, его вера в превосходство умелого недопущения страстей и мнимое домогательство "чистой правды" должны быть исследованы. То, что выглядит как поиск правды, наполнено ненавистью. Существует скрытая угроза, что если я сделаю неверное движение, моё имя будет очернено так же, как уже очернены пациентом водитель, мать и предыдущий аналитик. Мой опыт убеждает меня верить в испытываемый пациентом ужас перед тем, что если он сделает неверное движение, он сам будет привлечён к суду и осуждён беспощадным Супер-Эго.
Я думаю, это ставит перед аналитиком следующий вопрос: если мы изолируем эмоции, не изолируем ли мы любовь, которая смягчает ненависть, и не позволяем ли тем самым ненависти управлять так называемым поиском истины? То, что выглядит бесстрастным, может содержать в себе убийство любви и заботы.
Бион, ссылаясь на пациентов с психотическими нарушениями, писал:
"Попытки избежать опыта с живыми объектами [курсив мой. - И.Б.П.] разрушением альфа функции оставляет личность неспособной устанавливать отношения ни с одним из своих аспектов, если таковой не напоминает автомат". Далее он пишет: "Учёный, чьи исследования посвящены сущности самой жизни, оказывается в ситуации, чем-то похожей на ситуацию пациента-психотика. /…/ Сталкиваясь со сложностями человеческой психики, аналитик должен быть осторожным, придерживаясь даже общепринятого научного метода; слабость этого метода может оказаться ближе к слабости психотического мышления, чем то способно уловить поверхностное наблюдение" (Bion, 1962).
Одна из больших трудностей в нашей работе заключается в этой двойственной задаче: оставаться в контакте как со значимостью нашего собственного опыта, так и с нашей преданностью исключительной ценности нашей техники; это составляет часть невозможности и ценности наших усилий. Я думаю, данная проблема относится, например, к спору о противопоставлении интерпретации и отклика. Дискуссия эта в каком-то смысле пустая, но в каком-то смысле и очень содержательная. Однако происходит поляризация вопроса, как если бы одно было полностью хорошим, а другое полностью плохим. Представим, что пациент сообщает в высшей степени хорошие или в высшей степени плохие новости, скажем, о рождении ребёнка или смерти в семье. Несмотря на то, что такое событие может поднять сложные вопросы, требующие тщательного анализа, сначала пациент может хотеть не интерпретаций, а отклика: сочувствия его радости или горю. И это может совпадать с интуитивным желанием аналитика. Если мы оказываемся не в состоянии должным образом включить это сочувствие в свою интерпретацию, сама интерпретация или становится холодным неприятием, или не может состояться вообще, и мы чувствуем себя вынужденными действовать не-интерпретативно - быть "человечными". В этом случае мы не помогаем пациенту совместно с аналитиком пережить тот опыт, что интерпретация сама по себе не является идеальным объектом, т. е. что это совместное пребывание в депрессивной позиции в аналитических рамках, а не холодный ответ или не-интерпретативное отступление.
Позже был случай, когда тот же самый, до настоящего времени весьма спокойный, пациент начал сессию в день накануне всеобщих выборов, говоря мне с удовольствием и возбуждением, как его захватывает перспектива победы тори. Оказалось, что г-н А вывел - то ли из моего осторожного вопроса, то ли из полученной ранее информации, - что я, вероятно, поддерживаю лейбористов. Я проинтерпретировала, что думаю, он с триумфальным волнением ожидает, наблюдая, к чьим реакциям я обращусь в этот острый момент: к его или к своим собственным.
Его ассоциации касались визита к недавно родившей кузине, и к истории о том, как его мать рожала его. (Он не осознавал связи между родами [labour], и лейбористской партией [Labour Party].) Когда начались родовые схватки, она решила устроить большую стирку.
Пациент не только рассказал старый семейный миф, но и вновь пережил в переносе эти отношения с внутренней матерью. Моя контрпереносная проблема заключалась в том, что я была запрограммирована либо гневно отреагировать на эти нападки, отрицающие мои родовые/рабочие [labour] муки, либо стать святой матерью, которая будет самоотверженно стирать его "грязное белье", не обращая внимания на свою собственную проблему.
Но помимо этого, я полагаю, пациент дразнил меня как мать, которая, по его мнению, была озабочена прежде всего чистотой своих рук. Не была ли я настолько поглощена должным соблюдением техники, потому что не могла выдержать восприятие того, как ужасно чувствовать себя неудачником, и быть переполненным ненавистью, когда кто-то другой выставляет напоказ свой успех (кузина с новорождённым)?
Я считаю, что пациент, как маленький ребёнок, сознательно и бессознательно остро восприимчив к тому, в какой манере мы интерпретируем его сложности в противостоянии важным проблемам, его мучительные усилия [labour] войти в контакт со своей инфантильной самостью - его склонность становиться садистичным, когда он чувствует, что им пренебрегают, или ревность, или зависть, когда он чувствует, что мать/аналитик занята новорожденным, и он чувствует себя никому не нужным, проигравшей партией [unwanted party]. Пациент в данной ситуации поднял очень глубокие проблемы соперничества между матерью и ребёнком в отношении того, какая "партия" лучше оснащена, чтобы иметь дело с проблемами, каждая из которых может провоцировать реакции или чрезмерную защиту как со стороны аналитика, так и со стороны самого пациента. Наша профессиональная задача - подвергать эти реакции тщательной проверке. Я думаю, что степень нашего успеха или неудачи в решении этой задачи отразится не только в выбранных нами словах, но и в нашем голосе, в том, как мы держим себя, давая интерпретацию. Это может включать целый спектр проявлений от откровенного самоуверенного садизма до безгрешного мазохизма или лицемерной "терпеливости" в перенесении жестокостей, которым пациенты нас подвергают. Суть в том, что мы должны совладать с чувствами и подвергнуть их осмыслению. Как подчеркивает Сигал (Segal, 1977), мы не нейтральны в смысле отсутствия реакций.
Мани-Кёрл, говоря об аналитической функции, подчеркивал не только сублимированное любопытство со стороны аналитика, но также его репаративную и родительскую функции. По его мнению, в момент проективной фазы интерпретации аналитик также заботится о незрелой части самости, которая нуждается в защите от садистической части. Когда мы показываем пациенту, что он становится садистичным, чувствуя, что им пренебрегают, или - что он идентифицирует себя с пренебрегающим объектом и оказывается неспособным обратить внимание на свою бедствующую инфантильную самость, я думаю, независимо от того, осознаем мы это или нет, интерпретация будет содержать некоторую проекцию нашего собственного желания защитить ребенка от садистической части. Аккуратное соблюдение сеттинга является в некотором роде демонстрацией такой заботы.
В терминах развития младенец, который способен начать более искренне сочувствовать матери в её страдании и хочет её от этого страдания защитить, - это младенец, воспринимающий мать, которая сочувствует ему в его страдании и старается его от излишнего страдания защитить, помочь ему вынести боль (и идентифицирующийся с такой матерью). Подобный опыт младенец получает не от святой матери, но от матери "из плоти и крови", которой известно собственное желание избавиться от мучительных проблем.
Я пыталась показать, что проблема эта не проста: пациент не просто проецирует в аналитика, пациенты весьма искусно проецируют в отдельные аспекты аналитика. Так, я старалась показать, к примеру, что пациент проецирует в желание аналитика быть матерью, в желание быть всезнающим или отрицать неприятное знание, в его инстинктивный садизм, или в его защиты от садизма. Но главным образом пациент проецирует в вину аналитика, или же в его внутренние объекты.
Таким образом, пациенты затрагивают глубокие проблемы и тревоги аналитика, связанные с потребностью в любви и страхом катастрофических последствий при столкновении с дефектами, т. е. примитивной тревогой преследования или тревогой Супер-Эго. Я попытаюсь показать это на заключительном примере с уже представленным выше пациентом.
Пациент начал пятничную сессию, за неделю до каникул, заявив, что чувствует себя больным. Он не знал, что с ним, у него были такие же симптомы, как у его маленькой дочери. Но, как он твердо сказал: "Я был настроен прийти, даже если это подвергнет Вас (аналитика) риску подхватить мою болезнью".
Г-н А был явно напуган болезнью и её опасностью. В контрпереносе я обнаружила, что обеспокоена возможностью заразиться и оказаться нетрудоспособной на следующей неделе, т. е. перенять симптомы пациента. Я интерпретировала его страх и обратилась к той его части, которая желала мне "подхватить болезнь" этого страха.
Затем г-н А рассказал мне о школьном спектакле у его ребенка днём раньше. Его жена должна была находиться на работе и не смогла присутствовать на представлении. Чтобы посетить спектакль, ему пришлось отказаться от своей сессии. Он описал удовольствие от наблюдения за детьми: они узнавали родителей и близких и прерывали игру, чтобы крикнуть "Привет, мамочка", и т. д. Г-н А был уязвлен и раздражён тем, что его жена не присутствовала, было очевидно, что он чувствовал себя одиноким, лишенным поддержки семьи. Я интерпретировала его одиночество, желание, чтобы я была там в качестве "семьи". Я связала это с гневом на мои рабочие обязательства (я не смогла перенести на другое время его сессию), а также на мои выходные и праздники.
Г-н А признал это, а затем вспомнил случай, когда он увидел меня на публичной лекции, на которой психоанализ подвергался критике за то, что не предоставляет пациенту достаточную поддержку. Он сказал, что отметил, как хорошо я с этим справлялась.
Я была польщена, но затем возникла потребность подумать об этом. Я интерпретировала, что хвалили меня как будто за то, что я хорошо парировала обвинение, хотя на самом деле внимание было направлено на то, как я справляюсь с ощущением одиночества, отсутствия поддержки и нападения со стороны преследователей, внешних и внутренних.
Пациент сказал, что проснулся ночью со страхом, что может умереть; раньше от таких чувств он испытывал острую панику; сейчас это скорее было чувство ужасной печали от мысли, что однажды его просто не станет. Перед этим ему приснился сон.
Во сне Фрейду оперировали повреждённое плечо. Возникло подозрение, что операция оказалась не совсем успешной, Фрейд пытался поднять руку, но не смог. Группа людей, включая пациента, старалась всячески защитить Фрейда, используя, в том числе, успокаивающие средства [sedation], чтобы ему не приходилось терпеть боль.
Пациент сказал мне, что я, и, несомненно, Фрейд, отец всего психоанализа, нуждаемся в групповой поддержке; отчасти эта поддержка заключается в успокоении [sedation]. Несмотря на то, что пациент считал себя частью группы, поддерживающей Фрейда, он также сказал в начале сессии, что нуждается в моей помощи - даже если это означает не защищать меня.
У этой успокаивающей поддержки был оттенок соблазна и фальши. Я подумала об операциях, которые делались Фрейду, но не на плече, а по поводу рака, связанного с курением. Мой пациент видел, как я курила на той встрече. Я ощутила сильное побуждение не затрагивать эту область.
Я указала на то, что он как будто защищает меня от этой проблемы, словно бы этот груз был слишком тяжел, чтобы взваливать его на мои плечи. Пациент признал это и сказал, что во сне повреждение плеча выглядело как последствие рака. Он заговорил о своём пожилом отце и своем страхе его смерти. Теперь он защищал меня, относя проблему к пожилому отцу.
Мы можем сказать, что данный пациент проецирует в аналитика свои части и свои внутренние объекты, и он действительно это делает. Г-н А представляет две модели: одна заключается в том, чтобы справляться с ситуацией безупречно, в другой он выведен из строя. Такой проекцией он воздействует на меня. В ходе сессии я обнаружила, что была вовлечена в переживания в обоих направлениях. ("Я потрясающа" либо "я ужасна".) Мне пришлось напомнить себе, что я ни то, ни другое. Частично я действительно разделяю с пациентом детские симптомы (или заражена ими) - идеализацию или страх преследования, в которых теряется мать депрессивной позиции. Мое состояние должно было быть восстановлено, чтобы я, как и пациент, могла получить помощь в понимании того, что при нагружении матери или отца этим бременем, включая вину (перекладываемую целиком на плечи Фрейда), теряется потребность ребенка быть защищенным и окруженным заботой. Частично пациент проецирует тревоги, относящиеся к несостоятельности родителей, и свой триумф на ними как соперниками; он также боится аналитика как триумфатора над пациентом, неспособным справиться с чувством болезни или покинутости.
Я думаю, что есть признаки движения пациента от безупречного совладания с ситуацией после аварии (что было описано выше) к чему-то более обнадёживающему в отношении тревог не справиться (скорее чувства печали, чем охваченности паникой). Хотя наличествуют боль и гнев из-за отсутствия родителей или чего-то, что отсутствует в родителях, сейчас этим чувствам препятствуют части ребёнка, восхищенные обнаруженными хорошими аспектами родителей и аналитика, их способностью к поддержке. Потребность в совершенстве уступила место возможности более спонтанного взаимодействия.
Я хочу подчеркнуть, что и в аналитике также происходит спонтанное эмоциональное взаимодействие с проекциями пациента, и если мы целиком признаём это и не слишком озабочены сохранением безупречной нейтральности, мы можем лучше использовать наши переживания для интерпретаций.
Проекция пациентом своего переживания в аналитика может восприниматься ими обоими как недозволенное вторжение и касается тех моментов психической жизни, где границы между внутренним и внешним, фантазией и реальностью, самостью и объектом становятся в разных смыслах проблематичными. В качестве иллюстрации приведу небольшой пример.
Молодая замужняя женщина стала жертвой нескольких неприятных краж. Теперь их квартира защищена как крепость. Она приходит в понедельник со словами, что выходные были ужасными, они были испорчен событием вечером в пятницу, ограблением, но не их квартиры (которая теперь хорошо защищена), а квартиры выше, хозяева которой постоянно отсутствуют. "Мы уже собирались ложиться спать. Мы услышали шаги, потому что перекрытия такие тонкие. Мы вызвали полицию, но, пока она приехала, негодяи скрылись". Тем временем они пытались связаться с хозяевами квартиры, уехавшими в свой загородный дом. Сначала включался автоответчик, а когда наконец трубку сняли хозяева квартиры, то выяснилось, что они были в саду и убирали там после грандиозной вечеринки: "несоответствие их и наших переживаний выглядело невероятным", - сказала пациентка. Остаток выходных она чувствовала себя подавленной, расстроенной, беззащитной и уязвимой, и совершенно не в состоянии смотреть за своим ребенком.
Пациентка рассказывает здесь о реальных событиях, происходивших в выходные - о вторжении в её дом. В переносе уже есть намеки, связывающие "соседей сверху" со мной (у меня есть автоответчик, мой кабинет находится на верхнем этаже высотного дома, и я точно так же "всегда недоступна" по выходным). Она говорит мне, что несоответствие между переживанием тех людей, которые устраивают пикники на природе, и её переживаниями огромно, подразумевая, что я не буду вникать в её переживания. Но так ли это? Напротив, по мере того, как она описывает в подробностях, как воры карабкались по водосточной трубе на третий этаж, и говорит, что особенно её обеспокоило, что "мы думали, что наша квартира действительно защищена, но когда такое происходит, появляются дурные предчувствия", - я обнаруживаю, что мои мысли обратились, вполне понятным образом, к моему дому, с некоторой тревогой: "меня тоже могут так обокрасть, я тоже не слишком защищена".
Пациентка продолжает: "когда прибыли полицейские, они привели злых собак-ищеек, - и когда я открыла дверь, собаки - хотя их держали на тугом поводке - как прыгнули! Я была ужасно напугана, и в тот момент мне даже стало жалко воров".
С моей точки зрения, пациентка не только описывала события выходных, она также добивалась того, чтобы в меня вторглись определенные зловещие страхи, как страх реального вторжения, так и страх "вынюхивания" и "наскакивания". Она оповещала меня о своем страхе вторжения, вынюхивания и наскакивания на нее (что предполагает также и некоторые сексуальные тревоги перед лицом пугающего Супер-Эго). Но я предположила бы, что и я сама подвергалась вынюхиванию на предмет того, как я воспринимаю её переживания, и что втайне она была готова "прыгнуть" на меня.
Я склонна считать, что одно из её представлений обо мне как о матери в переносе заключается в том, что я настолько боюсь вторжения вора/мужа или проекций пациента/ребенка, что защищаюсь тем, что живу как будто в аналитической крепости. Таким образом я как бы предохраняюсь от вторжения партнера на выходных, но также и от вторжения переживаний пациентки. Интерпретация переживания пациенткой ограбления в выходные, или внутреннего переживания того, что вторгающийся отец-"негодяй" [bastard] похитил у нее мать/аналитика, воспринимается тогда как исходящая от недоступных или защищенных от вторжения родителей - тех родителей, чьи переживания так разительно отличаются от её переживаний, родителей, слишком занятых уборкой после их сексуальной вечеринки.
Однако пациентка также добилась вторжения, навязывания мне желания не быть дистанцированной. В противоположность этому, я думаю, меня побуждали ощутить, что я нахожусь "в одной лодке" с пациенткой или в том же беззащитном перед грабителями доме. Тем самым меня побуждали ощутить, что "перекрытия такие тонкие", что никого не отделяют. Тогда она - собака-ищейка, не только вынюхивающая своих родителей в выходные, но и входящая в мои мысли так, как если бы мы были единым целым. Я хочу сказать, что "перегородка" между тем, что мы обычно называем нормальной проективной идентификацией (или эмпатическим пониманием), и вторжением - очень тонкая.
В контрпереносе в подобной ситуации мы можем обнаружить, что либо впадаем в такое состояние, "убаюканные" пациентом, либо настолько чувствительны к опасности, что ведем себя подобно полицейским собакам-ищейкам, готовым прыгнуть в тот момент, когда открывается дверь.
Таким способом можно получить доступ к представлению пациентки о её внутренних объектах, которые ощущаются либо чрезмерно идентифицированными с ней, либо настолько дистанцированными и жесткими, что они не способны принять её переживания.
Эти проблемы весьма реальны, и мы можем оказаться крайне уязвимыми перед ними в тех сферах, где пациент затрагивает наши "общие" внешние или внутренние миры. Выделяя пространство для внутренней проработки этих проблем, мы существенно влияем на то, как даем наши интерпретации, заботясь о беззащитном ребенке в пациенте, но также "вынюхивая" и пытаясь разобраться с его мерзкими вторгающимися частями.
Моменты, которые я попыталась проиллюстрировать, становятся более, а не менее проблематичными, когда мы имеем дело с пограничными пациентами и психотиками. Такие пациенты могут оказаться более или менее невосприимчивы к обычному аналитическому сотрудничеству, и могут отыгрывать таким образом, что будут доставлять аналитику серьезные проблемы с управлением ситуацией [management]. Они могут потребовать, скажем, дополнительных сессий в выходные, что в случае согласия аналитика может привести к подпитке и укреплению тиранических нарциссических частей пациента; отказ же может иногда означать потворство глубоким обидам и их укрепление. В случаях суицидальных пациентов, анорексии или злокачественной истерии, например, такие моменты управления ситуацией могут касаться жизни и смерти.
Безусловно, в этих ситуациях пациент массированно проецирует части самости и внутренние объекты в аналитика. Подобные пациенты также рождают в аналитике чувство беспомощности и ощущение, что он находится во власти мстительного эксплуатирующего поведения, в то время как пациент позволяет себе оставаться глухим к потребностям аналитика. Крайне важно пережить эти чувства и совладать с ними и, одновременно, не отгородиться от тех частей пациента, которые являются изначально дефектными и нуждаются в поддержке. В тех случаях, когда ситуация становится неуправляемой, весьма просто сделать вывод, что пациент "не подлежит анализу" (и иногда это может так и быть). Сама напряженность и возможная неуправляемость ситуации может свидетельствовать о том, насколько неразрешима для пациента его внутренняя дилемма. В таких случаях пациент действительно заставляет аналитика ощущать бессилие и власть безжалостного преследующего объекта, который действует неумолимо и не может быть модифицирован человеческим пониманием - архетипическое примитивное Супер-Эго.
Я бы хотела подчеркнуть, что сталкиваясь с такими серьёзными проблемами управления ситуацией, аналитик также вынужден совершать огромные усилия не только для того, чтобы контейнировать проекции пациента, но и чтобы справляться со своими собственными чувствами, которые подвергаются настолько интенсивному воздействию. И даже в случае пациентов с такими значительными нарушениями или, возможно, особенно в таком случае, пациент сознательно либо бессознательно интересуется тем, как аналитик справляется со своими чувствами.
Когда анализ продвигается хорошо, у аналитика появляется роскошь возможности организовывать [manage] некую комбинацию вовлеченности и дистанцированности. В случае столь серьезно больных пациентов сила затруднений пациента и его способность вторгаться в психику аналитика и сбивать его с толку может поставить аналитика в позицию побежденного и неспособного функционировать как отдельная мыслящая личность - по крайней мере на некоторое время.
Аналитику необходимо прорабатывать свои переживания, когда он чувствует себя как ошеломленная мать, которой угрожает дезинтеграцией взаимодействие с ошеломленным ребенком. Аналитик может потребоваться возможности обратиться за поддержкой к внешней персоне, к "отцу" - например, в клинику или к коллеге, - которые помогут не только справиться с подобным случаем, но и собраться с силами, чтобы соединить ненависть к невосприимчивому, эксплуатирующему, паразитическому пациенту/ребёнку с любовью к бедствующему или дефектному ребёнку в пациенте и заботой о нем. На мой взгляд, такое соединение позволяет аналитику дать пациенту почувствовать, что эти интенсивные, противоречивые чувства можно вынести; и таким образом аналитики оказывает пациенту помощь в тот момент, когда тот начинает решать проблемы, касающиеся частей его самости и внутренних объектов.
Несмотря на то, что именно тяжелые пациенты вызывают проблемы, связанные с управлением реальной ситуацией [actual management], я считаю, что подобные проблемы составляют существенную часть управления всяким анализом. Если бы это было не так, проработка была бы ровным процессом, протекающим без всяких помех. Но так не бывает для пациента, и я утверждаю, что так не может быть и для аналитика. А это значит, что аналитическое мышление должно включать в себя признание нашего желания разыгрывать и борьбу с ним, чтобы мы были в состоянии обдумывать и решать, что делать в сложившихся обстоятельствах.
Я попыталась показать, что для аналитика переживание является чем-то очень мощным. Если мы полагаем, что нас не затрагивают деструктивность пациента или его болезненные усилия войти с нами в контакт - это не нейтральность, а самообман или глухота. В данной работе меня интересовало, как аналитик позволяет себе иметь переживания, их перерабатывать, формулировать и сообщать в виде интерпретации.
Заключение
Данная статья была задумана как развитие классической работы Стрэйчи "Природа терапевтического воздействия в психоанализе" (Strachey, 1934). Он утверждал, что полное или глубокое переживание переноса вызывает у аналитика беспокойство, аналитик больше всего боится его и больше всего желает его избежать. Также Стрэйчи подчёркивал, что давать пациенту интерпретацию необходимо в спокойной, невозмутимой манере. Исследуемая мною область - задача совладания с сильными контрпереносными переживаниями и сохранения аналитической техники интерпретации. Клиническими иллюстрациями я старалась в какой-то мере продемонстрировать, как протекает процесс трансформации или проработки в аналитике. Они также показывают, что пациент сознательно или бессознательно озабочен тем, уходит аналитик от этих проблем или пытается их разрешить.
Настояние на том, что аналитик не затронут подобными переживаниями, во-первых, несправедливо, а во-вторых, может сообщать пациенту, что его состояние, боль и поведение эмоционально игнорируются аналитиком. Я предполагаю, что если мы изолируем эмоции, мы рискуем изолировать и любовь, смягчающую ненависть, и позволить ненависти управлять так называемым поиском истины. То, что выглядит бесстрастным, может содержать в себе убийство любви и заботы. В статье рассматривается, как аналитик позволяет себе иметь переживания, прорабатывать их и трансформировать в полезную интерпретацию.
Перевод: Е. Студенец
Редакция: И.Ю. Романов
Примечания
1) В момент возникновения. - Прим. переводчика.
- BION, W. R. (1962) Learning from Experience, London: Heinemann; reprinted in paperback, Maresfield Reprints, London: H. Karnac Books (1984).
- HEIMANN, P. (1950) 'On counter-transference', International Journal of ' Psycho-Analysis, 31: 81-4.
- JOSEPH, B. (1975) 'The patient who is difficult to reach', in P. Giovacchini (ed.), Tactics and Techniques in Psychoanalytic Therapy, vol. 2: Countertransference, New York: Jason Aronson, 205-16, also 48-60 of this volume.
- KLEIN, M. (1952) 'The origin of transference', International Journal of Psycho-Analysis, 33: 433-8; reprinted in The Writings of Melanie Klein, vol. 3, London: Hogarth Press (1975), 48-56.
- MONEY-KYRLE, R. (1956) 'Normal counter-transference and some of its deviations', International Journal of Psycho-Analysis, 37: 360-6; reprinted in The Collected Papers of Roger Money-Kyrle (ed. D. Meltzer with the assistance of E. O'Shaughnessy), Strathtay, Perthshire: Clunie Press (1978) 330-42; also pp. 22-33 of this volume.
- SEGAL, H. (1977) 'Countertransference', International Journal of Psycho-Analytic Psychotherapy, 6: 31-7; also in The Work of Hanna Segal, New York: Jason Aronson (1981) 81-7; also reprinted in paperback, London: Free Association Books (1986).
- STRACHEY, J. (1934) 'The nature of the therapeutic action of psychoanalysis', International Journal of Psycho-Analysis, 15: 275-93.
Основные жалобы и симптомы, с которыми пациент обращается к психоаналитику, не носят депрессивного характера. Налицо ощущение бессилия: бессилия выйти из конфликтной ситуации, бессилия любить, воспользоваться своими дарованиями, преумножать свои достижения или, если таковые имели место, глубокая неудовлетворённость их результатами. Когда же анализ начинается, перенос открывает инфантильную (детскую) депрессию, характерные черты которой я считаю полезным уточнить. Основная черта этой депрессии в том, что она развивается в присутствии объекта, погружённого в своё горе. Мать, по той или иной причине, впала в депрессию. Разумеется, среди главных причин такой материнской депрессии мы находим потерю любимого объекта: ребёнка, родственника, близкого друга или любого другого объекта, сильно любимого матерью. Но речь также может идти о депрессии разочарования: превратности судьбы в собственной семье или в семье родителей, любовная связь отца, бросающего мать, унижение и т.п. В любом случае, на первом плане стоят грусть матери и умешьшение её интереса к ребёнку. Важно подчеркнуть, что самый тяжёлый случай – это смерть другого ребёнка в раннем возрасте. Эта причина полностью ускользает от ребёнка, потому что ему не хватает данных, чтобы об этой причине узнать. Эта причина держится в тайне, например, выкидыш у матери. Ребёнок чувствовал себя любимым, несмотря на все непредвиденные случайности, которых не исключают даже самые идеальные отношения. Горе матери разрушает его счастье. Ничто ведь не предвещало, что любовь будет утрачена так в раз. Не нужно долго объяснять, какую нарциссическую травму представляет собой такая перемена. Травма эта состоит в преждевременном разочаровании, в потере любви, потере смысла, поскольку младенец не находит никакого объяснения, позволяющего понять произошедшее. Понятно, что если ребёнок переживает себя как центр материнской вселенной, он толкует это разочарование как последствие своих влечений к объекту. Особенно неблагоприятно, если комплекс мёртвой матери развивается в момент открытия ребёнком существования третьего, отца, и он думает, что мать разлюбила его из-за отца. Это может спровоцировать бурную любовь к отцу, питаемую надеждой на спасение от конфликта и удаление от матери. Как бы то ни было, триангуляция (отношения в эдиповом треугольнике) в этих случаях складывается преждевременно и неудачно.